Генерал террора

Беседы с дуче Муссолини не прошли даром. В его развязной итальянской экспансивности была своя правда: да, в стране, где свой своя не узнает, только верховный вождь может примирить и образумить враждующие стороны. В России все воевали против всех; кремлёвские бонзы ненавидели друг друга больше, чем красные — белых и белые — красных. Что из этого следовало? Кто не уйдёт добром — уйдёт под топором...

Савинков мог бы гордиться: даже большевики, посадившие его в мышеловку, по-прежнему признают в нём главного «Генерала террора». Но кто — против кого?..

   — Ладно, Блюмкин, я тебя прекрасно понимаю. Передай тем, кто стоит за тобой, передай, наконец, и самому себе: Савинков думает. Я не жулик запечный. За понюшку табаку меня купить нельзя.

   — Почему ж за понюшку? — так и просиял пройдоха Блюмкин. — Две? Три? Сколько пожелаете... «Генерал террора»!

   — Во-он! Во-он... выблядок большевистский!..

Бутылку он теперь схватил отнюдь не для аффекта.

Блюмкин понял это. Выскочившие из-за двери Сидоров и Иванов с удовольствием наблюдали, как этот и для них непонятный тип опять задом, задом пятился под спасительные штыки.

Вот ещё странность: всегда при наганах, при одних только наганах, а для Блюмкина точат штыки. Интересно, что можно делать штыками хоть и в просторной, но всё же ограниченной стенами комнате?..

После вторичного изгнания Блюмкина к нему заглянуло и высокое, очень высокое, начальство, напрямую вхожее к товарищу Дзержинскому, но при виде сидельца, спокойно попивающего коньяк за своим письменным столом, покачав краснозвёздными головами, в разговоры пускаться не стало. Кто руководит такими прохвостами, как Блюмкин?..

Савинкову не хотелось об этом думать. Было некогда думать. Очередной взмах дверей впустил Любовь Ефимовну... Любу, чёрт возьми!

   — Все говорят: вы несносны, Борис Викторович!

   — Вас-то не снести, Любовь Ефимовна? Вполне снесу, на ручках, если хотите.

   — Хочу! Хочу!

Опять, как в давней революционной Москве; или чудилось, или всё повторялось в извечном круговороте?!

Она уже сидела у него на коленях, ожидая, когда ещё выше поднимут. Она была неподражаема в своей милой искренности, эта полупевица, полутанцовщица, полужена... и тюремная подсадная утка!

   — Что же вы меня не несёте? Неподъёмна для ваших ослабевших рук?

   — В полном подъёме. Куда ж изволите?

   — В кровать! В кроватку, разумеется.

Интересно, что делал в это время Саша Деренталь, всё ещё числящийся её мужем? Наверняка коньяк попивал и поругивал свою печень. Уроков ревности он не проходил; уроки мужского дружества усвоил прекрасно.

Савинков мог бы задать себе вопрос: почему же их, взятых в Минске за одним обеденным столом, так быстро выпустили с Лубянки и предоставили полную свободу жить в своё удовольствие? Неподражаемая Любовь Ефимовна хвасталась: Саше предоставили хорошую работу в Обществе культурных связей с заграницей. Она и сама, не успев с Лубянки до Тверской перебежать, то ли в женских журналах, то ли в чекистских борделях пристроилась. О, времена, о, нравы!..

Он ни в чём своих друзей не обвинял. Игрушки в чьих-то руках?..

Но разве с ним не играют?!

Даже если оставить в стороне товарища Дзержинского — Блюмкины-то под чьим крылом витают?..

Видит православный Бог: он за семь прошедших лет так и не удосужился узнать имечко нехристя. Что имя? Блюмкин — и всё!

   — Не так... — вроде как его мысли читали, но совсем о другом: — Не так вы меня берёте...

   — А как же, извольте вас спросить?

   — Женщин не спрашивают. Женщин берут и...

   — и?..

   — Люляют!

Право, дословно московские тайные вечера повторялись. Разве здесь не было тайн? С её мужем? С ней самой? С каким-то Блюмкиным?..

   — Ну и язык у тебя, Любаша!

   — Ага — Любаша! Это уже лучше... мой непримиримый Боренька!

   — Но только ли — твой?

   — Не придирайся к словам. Неужели ты не скажешь спасибо за эту роскошь, за это житье-бытье?..

   — ...тюремное питье? Нет, не скажу, Любовь Ефимовна.

   — Неужели мало?

   — Мало. Для Савинкова — мало!

Как ни тихо они переговаривались, дверь отворилась; Сидоров — Иванов спросил:

   — Если мало чего — говорите. Нам приказано исполнять ваши желания.

   — Ага, желания. Первое: тройку до «Яра».

   — Оврага, что ль? Не знамо, надо спросить...

   — Второе: отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня!

   — Так вечер же. Чего из такой славной фатеры куда-то тащиться?

Шутники эти Ивановы — Сидоровы! И то сказать: поживи-ка здесь без шуток...

   — Тогда — шампанского. Чела-век!..

Он ещё не успел пропеть свой фатовской гимн, как вошёл второй из Ивановых — Сидоровых, неся под обоими локтями по пыльной тяжёлой бутылке.

   — Интересно, милые ребятки, — вы сами-то хоть пробовали?..

   — Нам не положено. У нас довольствие казённое.

Савинков ловил себя на мысли, что только здесь, на зловещей Лубянке, он вволю и насмеялся. И то сказать: было время. С августа 1924 года по май года 25-го...

II