Генерал террора

Савинков кивнул. Как это забудешь! После возвращения из Германии, где он «волчий» университетский билет менял на вполне приличный европейский, ему-таки пришлось пять месяцев посидеть в Петропавловке, а оттуда — в Вологду, в ссылку, вместе с молодой женой Верой, дочерью знаменитого Глеба Успенского. Гордись женой, гордись таким родством! Он был тогда социал-демократ, родимый брат не только знаменитому народнику — самому Луначарскому. Много там обреталось таких. Даже «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, только что отбывшая четверть века на каторге. У молодого революционера глаза разбегались от знаменитостей. Но почему-то его тянуло к Луначарскому; передавали — тот тоже жаждет встречи. Как же, молодой да ранний; сам Ленин похвалил его статью «Петербургское рабочее движение и практические задачи социал-демократии».

   — Помню, помню, — всё более оживлялся Луначарский. — Хорошую статью вы тогда написали. Правильную.

   — Правильное ещё не значит праведное.

   — Все парадоксы, крайности. Сбила вас с толку уважаемая «бабушка». От нас — к Плеханову, от Плеханова — к Корнилову...

   — Не поминайте всуе. Очень прошу, — так посмотрел на друга вологодского, что тот примолк. — Плеханов умер, Корнилов убит — чего тревожить их тени?

   — Согласен... хотя бы перед Плехановым склонить голову. Не забыли, с каким пиететом мы обсуждали в Вологде его статьи?

Потеплел голос наркома Луначарского. Молодость, ах, молодость!..

Он как раз проводил занятия социал-демократического кружка. Народ серьёзный, слушали внимательно петербургского ссыльного. Так бы обычным порядком, тихим пением «Интернационала», и закончилось, не войди новенький. Луначарский сразу догадался: это он и есть, бунтарь последнего призыва. Бледно-каменное лицо, при невысоком росте внушительность и кряжистость, совершенное отсутствие улыбки. Скрестив на груди руки, постоял-то совсем немного, а уже отнял великий дар речи. Потом и вовсе скупым жестом рубанул воздух:

Всё слова? Всё прекраснодушное краснобайство? Кончайте болтать, пора дело делать. Бомба, динамит, браунинг — вот истинные слова.

Он больше ничего и не добавил, но вести занятия в прежнем духе было нельзя. Карман его отлично сшитого петербургского пальто вызывающе топорщился. С таким снаряжением едва ли стоило ходить по городу. Тем более в Вологде собралась чуть ли не вся семья: и старший брат Александр, которому предстояла якутская ссылка, и мать Софья Александровна, и жена Вера, и тайно приехавший из Ярославля, тоже ссыльный Иван Каляев — друг ещё по варшавской гимназии. Истинно занятия социал-демократического кружка им были ни к чему! Мать проводит старшего сына в Якутию, где он кончит жизнь самоубийством, чтоб «не коптить бесполезно небо». Отец Виктор Михайлович, судейский чиновник, из-за непокорных сыновей отставленный от службы, будет помаленьку сходить с ума и уже не сможет уберечь от бунтарской заразы и последнего сына, Виктора. Борису предстоит отчаянный прыжок через моря и океаны... ему тоже, кажется, хотят прописать дорогу в Якутию, но он с верным Иваном Каляевым выбирает Архангельск — след на вологодских улицах прерывается в июне 1903 года. Без документов, без денег, через норвежский порт Вардё в Христианию и Антверпен — до Женевы...

   — А всё же, Анатолий Васильевич, есть что вспомнить!

   — Есть, Борис Викторович...

   — Девочки? Гимназистки-вологжанки?.. Но... спокойно. Не вздумайте дурить.

Из-за угла Василия Блаженного вдруг вышли двое красноармейцев. Видимо, не рядовые, если узнали наркома и отдали честь. Савинков в ответ тоже вскинул правую руку — левая была в кармане.

   — Видите, приветствуют наркома.

   — Приветствуют военного министра.

Они посмеялись, понимая, что ссориться сейчас никак нельзя. После возвращения из заграницы Савинков не встречался с вологодским однокашником и сейчас находил в нём большие перемены. Мало сказать, что возмужал и налился революционным телом — кажется, и от трусости извечной избавился. Из песенки словца не выкинешь. Во время первой революции, когда уже начались аресты и расстрелы, нынешний нарком две недели прятался на квартире у общих знакомых, исходил потом от страха и дул беспробудно горькую. Кто-то умирал на баррикадах и в наркомы не годился, а кто-то вот сейчас вальяжно прохаживается вдоль кремлёвской стены и совестью особо не мучается. Даже поддерживает шутливый тон:

   — Девочки, говорите? Посмотрите-ка на меня, — приподнял он пролетарскую фуражку и вытер полысевший лоб ладонью. — Сейчас уже не девочки — сейчас товарищ Коллонтай, товарищ Крупская, товарищ Землячка...

   — ...секретарша-полюбовница вашего красного зверя Белы Куна?

   — Ах, Борис Викторович, всё вы доводите до жёстких формул. А они ведь тоже человеки...

   — Ну, в постели «товарищи» или «товарки». Вон опять…

Теперь из-за поворота кремлёвской стены вышел целый конвой — пятеро вели какого-то старика, который едва ноги передвигал. Савинков на полшага отстал и уже обе руки засунул в карманы летнего, очень широкого пальто.