Генерал террора

Кухарка, женщина пожилая, но столь же расторопная, и метлы тем временем притащила, сунула в руки:

   — Метите! Да пуще, пуще пылите!

Зрелище выходило забавное: Савинков по одной аллее, Патин по другой — знай пыль клубами! Навстречу гудкам.

   — Буржуи? Всё обыскать! Если здесь заготовим нужное количество провианта, дальше можно и не плыть. Капита-ан? Как место называется?

   — Боро-ок... — робкий ответ.

   — Чего мямлишь? Сходни.

Пароход причалил по всем правилам, со сходнями.

Это был обычный пароход, реквизированный для нужд продотряда. Даже пассажиры на палубе торчали. Конечно, помалкивали, пока отряд сходил на берег и даже строился в некое подобие колонны. Правда, на первой же сотне метров колонна развалилась в обычную расхристанную толпу с торчащими вкривь и вкось винтовками. Тот ещё народец, в ногу-то не хаживал. Рискуя напороться на какую-нибудь случайную глупость, Патин ходил с метлой вкруг беседки, пылью отсекал незваных гостей от хозяев. Но тут уж крик:

   — Что ещё за холуй... тут на пролетариев пылит?..

На грубый и бесцеремонный окрик комиссара в кожаной куртке сам уже хозяин встал из-за стола, церемонно, старомодно поклонился со словами:

   — Чем могу служить... господам-товарищам?..

Такого обращения продотрядовцы просто не знали и пырнули было в его сторону штыками, но хозяин их палочкой, как стукалочкой, отшиб:

   — Жандармы? Опять жандармы? Разве не было никаких революций?

Патин обомлел от этого неожиданного выпада, но Савинков держался спокойнее, знай пылил под ногами комиссара. Тот вспылил не хуже метлы:

   — Что здесь происходит? О чём вопрос?

   — О революции. Была или не была?

   — Была! Октябрьская! Великая!.. — решил себя показать комиссар.

   — Неужели? — даже палочкой пристукнул Николай Александрович. — Если я не ошибаюсь, революция провозгласила: земля — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим, а власть — народу, мне то есть, поскольку я и есть народ, самый главный и первейший, по крайней мере на этом берегу...

   — Да кто... ты такой, чтоб разговаривать со мной?!

   — Честь имею: Морозов.

   — Да хоть... Заморозов, — не хотел больше ничего слышать ретивый комиссар. — Амбары открывай! Погреба! Контр...рибуция!.. — с трудом, но вспомнил он нужное слово.

   — Насколько я понимаю, — ничуть не испугался высокий, статный старик, — насколько знаю, контрибуцию берут с покорённых, завоёванных земель. А вы её, товарищи хорошие, землю эту, не завоевали, — откровенно, детским каким-то, безбоязненным смехом запнулся моложавый старик, окружённый десятком нетерпеливых, злобных штыков.

   — Так завоюем, за чем дело стало! — комиссар в обиде на такой немыслимый отпор сапогом о ступеньку беседки пристукнул. — Расселась тут... контра всякая!.. Взять! Всё, что по праву принадлежит революции.

Он ещё говорил, а приспешники давно по двору рассыпались. Кто куда во что горазд. Но непостижимый старик сел на случившуюся тут, у стены беседки, скамеечку, достал из кармана пиджака записную книжку и карандашик, стал в ней что-то мелко и увлечённо чирикать.

Комиссар совершенно озверел от такого пренебрежения и попытался вырвать книжечку. Патин совсем вплотную подступил с ощерившейся метлой, но старик, в своём барском одеянии не казавшийся сильным, вдруг сильно и дерзко ткнул комиссара тростью в живот, так что того от боли скрючило.

   — Что, крепка рука у старого экса?..

Комиссар судорожно расстёгивал кобуру своего болтавшегося у ноги маузера, а старик как ни в чём не бывало чирикал карандашиком в книжице. Даже Савинков насторожился, а Патин со страхом и недоумением подскочил:

   — Николай Александрович! Вы разве не видите, кто тут? Что вы делаете?..

   — А стихи, Андрюша, пишу. Про революцию и её тёмные, зверские силы. Вот послушайте:

Мрак гробовой,
Густ и суров,
Лёг над страной
Вечных рабов.

Но слушать его не хотели: дикое, безумное удивление пробежало голосами от надворных построек до этой вот скамеечки, на которой безмятежно под дулами винтовок посиживал крепкий, румяный, до наивности глупый старик. Удивление перерастало в крики:

   — Здеся полны анбары!..

   — Дом буржуйский... форте-пьяны даже!..

   — Лошадей сейчас запрягаем, чего на себе таскать!

Пока комиссар вытаскивал свой маузер, а непостижимый старик читал какие-то стихи, Патин напомнил:

   — Вам же говорят — это Мо-ро-зов! Тот, что два десятка лет в Шлиссельбурге...

   — Ошибаетесь, гражданин дворник, — обернул к нему старик весёлое, чуждое всякого страха лицо. — Не два десятка, а двадцать девять. А если быть совсем точным, без трёх месяцев и семи дней. Не за эту ли вашу разбойную революцию, ха-ха?