Генерал в своём лабиринте

Однажды во время дождя пришел командующий Хуан Глен, префект города, и сказал: арестована одна из служанок сеньора Висбаля - она как святую реликвию продавала волосы генерала, остриженные им на вилле Соледад. В который уже раз у него сжалось сердце при мысли о том, что все, к нему относящееся, превращается в товар.

- Со мной поступают так, будто я уже умер, - сказал он.

Сеньора Молинарес, чтобы не упустить ни одного слова генерала, подвинула кресло-качалку к карточному столу.

- С вами поступают так, - сказала она, - как со святым, и вы это заслужили.

- Что ж, - сказал он, - раз так, пусть эту несчастную освободят.

Он больше не читал. Если ему нужно было написать письмо, он ограничивался тем, что давал указания Фернандо, и те немногие из писем, что подписывал, даже не просматривал. Утренние часы он проводил, глядя с балкона на пустынные улицы, на осла, груженного бурдюками с водой, на разбитную веселую негритянку, продававшую сверкавшие на солнце ножи, на детей, что ровно в одиннадцать возвращались из школы, на священника в ветхой залатанной сутане - тот, мучимый жарой, благословлял его с церковной паперти. В час дня, когда у всех сиеста, он уходил на берег морского канала со стоячей гнилой водой и, пугая своей тенью кур на птичьем рынке, отвечая на приветствия тех немногих, кто узнавал его, еле-еле живого и одетого в гражданское, добирался до казармы гренадер - барака с навесом, стоявшего напротив речного порта. Его беспокоило падение морали в армии, разъедаемой скукой, это падение достигло уже самого дна - генерал не мог не видеть, что казармы превратились в бордели. Но однажды сержант, казалось, оцепеневший от невыносимой в этот час жары, раскрыл ему глаза на суть дела.

- Нас доконала не мораль, ваше превосходительство, - сказал он ему, а гонорея.

Только тогда он все понял. Местные лекари, знавшие из всей врачебной науки только про клизмы из марганцовки и паллиативные действия молока с сахаром, решили проблему просто: пусть ею занимаются военные власти; последние же никак не могли договориться между собой, что им делать. Риску подвергался уже весь город - так велика была угроза, и некогда блестящее войско республиканцев выглядело как разносчик чумы. Генерал, разгневанный меньше, чем все ожидали, решил проблему одним махом - с помощью строжайшего карантина.

Когда отсутствие и хороших и плохих новостей сделалось невыносимым, прибыл верхом нарочный и привез непонятное послание от генерала Монтильи: "Человек уже наш и дела идут правильным курсом". Послание показалось генералу таким странным и таким загадочным, что он воспринял его как одно из важнейших донесений по вопросам, которые рассматривал генеральный штаб. Он соотнес его с кампанией в Риоаче, которой придавал решающее историческое значение, чего никто не хотел признавать.

В те времена, с тех пор как струсившим правительством были запрещены шифрованные послания, принесшие столь большую пользу в первые годы подпольной борьбы против Испании, было принято посылать сообщения, в которых нарочито искажалась истинная картина происходящего. Мысль о том, что военные обманывают его, мучила его давно, опасения генерала разделял и Монтилья, и это еще больше затрудняло разгадывание смысла записки и усиливало тревогу генерала. Тогда он под предлогом покупки свежих фруктов и овощей и нескольких бутылок сухого хереса и светлого пива, которых не было на местном рынке, послал Хосе Пала-сиоса в Санта-Марту. Однако подлинной причиной была разгадка тайны, содержащейся в послании. А ларчик просто открывался: Монтилья хотел сказать, что муж Миранды Линдсэй переведен из тюрьмы в Онде в тюрьму Картахены и помилование - вопрос нескольких дней. Генерал чувствовал себя таким обманутым столь легкой разгадкой, что даже не радовался удаче своей спасительницы с Ямайки.

Епископ Санта-Марты в начале ноября письмом, написанным собственноручно, поставил генерала в известность, что именно он своим апостольским посредничеством успокоил брожение умов в соседнем городке Ла-Сьенага, где на прошлой неделе была предпринята попытка мятежа в поддержку Риоачи. Генерал, хотя ему и не понравилось, в какой форме епископ поспешил вернуть долг, поблагодарил его тоже собственноручно и попросил Монтилью поблагодарить епископа.

Его отношения с монсеньором Эстевесом никогда еще не были более неопределенными. Обладая славой кроткого доброго пастыря, епископ в глубине души был страстным политиком, хотя и очень ограниченным, - противостоящим республике и всему тому, что составляло политическое мышление генерала. На Высочайшем Конгрессе, где он был вице-президентом, епископ хорошо усвоил свою роль: ослаблять власть Сукре - и исполнял ее скорее не с энтузиазмом, а со злым умыслом, как во время выборов сановников, так и при решении общей задачи дружеского урегулирования конфликта с Венесуэлой. Супруги Молинарес, знавшие об отношениях епископа и генерала, нимало не удивились, когда во время полдника он произнес одно из своих провидческих иносказаний: