Генералиссимус Суворов

— Погоди, теперь нельзя, ей запретили всякие разговоры, а тем более с тобой.

— Почему тем более?.. — допытывался я.

— Да ведь она тебя любит.

— Она вспоминает обо мне?

— Вспоминает, — говорила моя матушка.

— А граф Довудский бывает?

— С какой стати. Никого, кроме меня, сиделки, прислуги и докторов. Он даже прислал все документы и отказался от должности поверенного. Тоже нашел время.

Это меня еще более заинтересовало — я каким-то чутьем угадывал, что причиною болезни княжны был этот польский граф.

«Что произошло между ними? Был ли отпор назойливому ухаживанию этого франта или же разрыв после связи?» — вот вопросы, которые раскаленным железом жгли мне мозг.

Время шло. Прошел месяц, начался второй.

— Что же княжна? Поправляется? — спрашивал я каждый день у моей матери, которая, как я заметил, стала неохотно отвечать на мои вопросы.

— Все еще слаба, все еще слаба, — говорила матушка.

Наступил, наконец день, когда матушка совсем не поехала к княжне Баратовой. Я спросил ее о причине. Матушка смешалась.

— Княжну увезли… на теплые воды, — начала она.

— Увезли… и она позволила увезти себя, не повидавшись со мной? Что же это значит? Зачем же она морочила меня и вас?.. Боже, Боже…

Я зарыдал, как ребенок.

— Коля, Коля… успокойся, забудь ее… — обхватила мою голову своими руками моя матушка и стала покрывать ее поцелуями.

— Не могу, не могу. Куда она поехала, скажите мне, вы знаете. Я полечу за нею.

— Бесполезно, добрый мой, видно, надо говорить все, видно, надо повторить то, что она открыла мне под строжайшей тайной. Она поехала в Киев, в монастырь. Она решила посвятить себя Богу. Забудь ее.

Я смотрел на мою мать во все глаза. Я ничего ровно не понимал из того, что она говорила мне.

— В монастырь?.. Богу?.. Почему?..

— Она не стоит тебя. В день твоего приезда с ней случилось страшное несчастье. Ее погубили.

— Граф Довудский? — вскричал я.

— А ты почем знаешь? — наивно спросила матушка. Этим было сказано все.

— Но если она не виновата… — начал, было, я.

— Она, конечно, не виновата. Но она видит в этом перст наказующего ее Провидения. Я уже говорила с ней. Я за тебя ручалась, что ты все простишь ей, что ты ее так любишь.

— А она?

— Она непреклонна. Она не хочет даже видеть тебя.

— А тот негодяй?

— Она простила ему.

Я заскрежетал зубами, но сделал вид, что успокоился.

— Что делать, значит, не судьба, — заметил я, после некоторого молчания, с напускным равнодушием.

Я обманул чувство матери — она поверила моему успокоению.

Между тем в голове моей созрел план. Я обдумывал его и приготовлялся к его исполнению в течение нескольких месяцев. Наконец я заявил матери, что мой отпуск кончился и мне надо ехать в армию.

Старушка примирилась с необходимостью, снарядила меня в дорогу и проводила меня благословлениями. Я выехал с рассветом, но доехал только до первого постоялого двора на окраине Москвы. Здесь я нанял горницу, переоделся из форменного в заранее мною приготовленное простое русское платье, оставил все вещи на постоялом дворе, сунул за пазуху заряженный пистолет и отправился на квартиру, где жил граф Довудский.

Я знал образ его жизни, я изучил его ранее. Я выждал, когда его лакей вышел из квартиры, посланный зачем-то графом, вошел на крыльцо и позвонил. Мне открыл сам граф, одетый в утреннем роскошном шлафроке. Я выхватил пистолет и в упор выстрелил ему в голову Он упал, не вскрикнув, с разбитым черепом. По счастью, на дворе никто не слышал выстрела. Я вышел и свободно ушел со двора.

Вернувшись на постоялый двор, я снова переоделся в форменное платье, велел ямщику уложить чемодан и тронулся в путь. Я ехал в Петербург, куда двинулись войска из Польши. Мое преступление, я в этом был уверен, могло остаться безнаказанным.

Но, увы, я горько ошибся. Наказание убийцы в нем самом. Оно — это наказание — началось и продолжается до сих пор. Прибыв в Петербург, я уже не в силах был бывать в обществе. Бессонные ночи, ужас одиночества, страх людей — все соединилось вместе. Я подал прошение об отставке и получил ее очень скоро, так как меня считали помешанным. Я удалился на Валаам и сделался сперва послушником, а затем через пять лет принял схиму под именем Феофила. С тех пор я стал странствовать и только последние пять лет нашел приют в Ниловой пустыне. Но преступление мое ходит за мной. Я не нахожу покоя. Вот вам, граф, моя исповедь.

Отец Феофил умолк.

Молчал и Александр Васильевич. И что мог он сказать ему. Он понимал убийство только в битве, лицом к лицу с вооруженным врагом — другое убийство было и, по его мнению, преступлением, а самосуд лишь усугублял вину.

— А что же княжна Баратова?

— Она постриглась в монастырь в Киеве… Я видел ее издали, но не хотел нарушить ее душевный покой, — отвечал монах.

— А ваша матушка?

— Она умерла, — сказал отец Феофил, и две крупные слезы скатились по его щекам.

Суворов молчал.

— Что же вы, граф, мне посоветуете, чтобы примириться со своею совестью? — спросил монах.

— Молчать, — отвечал Александр Васильевич, — так как разговор о прошлом нарушает мир души… Речь — серебро, молчание — золото.