Генералиссимус Суворов

Шеститысячный корпус Суворова шел малопроезженными, худыми дорогами, а иногда и вовсе без дорог, по степи, "вороньей тропой", как шутили солдаты.

Когда граф Румянцев отправлял обоих генерал-поручиков за Дунай, он, не желая обидеть Александра Васильевича, не подчинил его Каменскому, хотя это и нужно было бы сделать. Румянцев сказал лишь, что в случае разногласия решающее слово принадлежит Каменскому, как старшему по производству. Но прибавил, что надеется на согласованность действий обоих начальников.

Но какая согласованность могла быть у Суворова с Каменским?

Каменский во всем подражал Фридриху II, а Суворов не признавал ни прусского отношения к солдату, ни прусской палочной учебы, ни прусской линейной тактики. Каменский делал переходы днем, Суворов - ночью. Каменский слепо верил лишь в одно линейное построение, а Суворов предпочитал колонны и батальонные каре. Каменский по прусскому образцу готовился обороняться, маневрировать, отходить - Суворов держался своего всегдашнего правила: идти вперед прямо на врага.

Уезжая из Браилова, из ставки Румянцева, к себе в корпус, Суворов тогда же задумался: как быть?

Не подчиняться старшему Суворов - дисциплинированный, военный человек - не мог. Но, с другой стороны, ясно видел: прусская тактика не принесет славы русскому оружию. Он был убежден, что нельзя на всех театрах войны применять одни и те же способы ведения боя. Суворов считал, что при линейной тактике разбить турок в короткий срок будет трудно. И что Каменский, скованный прусской выучкой, не способен проявить инициативу.

Сказать об этом главнокомандующему Суворов не хотел: хотя Румянцев ценил талантливость генерал-поручика Суворова, но все-таки еще не настолько, чтобы предпочесть суворовскую тактику.

Суворов долго думал, как поступить. Он верил, что и в этот раз победит турок, если только Каменский не свяжет его по рукам.

Он решился на крайнее средство: для блага отечества, для пользы дела Суворов поставил на карту свое имя. Пусть потом главнокомандующий как угодно наказывает его, но Суворов сделает по-своему, сделает так, чтобы русские разбили врага.

Суворов решил до последнего момента идти отдельно от Каменского, а потом, подходя к Шумле, выдвинуться вперед и принять на себя главный удар турок.

Он рассчитывал на то, что успеет завязать бой по-своему и Каменскому не останется ничего другого, как помогать младшему товарищу.

Суворов так и сделал.

Он должен был выступить 28 мая, но тронулся с места только 30-го. О своей двухдневной задержке Суворов донес Румянцеву. Он написал, что задержался, поджидая прибытия Апшеронского пехотного полка. И в частном письме к Румянцеву язвительно прибавил, что надеется вовремя поспеть к Шумле, потому что генерал-поручик Каменский, по причине грыжи, не сможет двигаться быстро.

Затем, чтобы Каменский в пути не пришел с ним в соприкосновение и не заставил его корпус следовать позади, Суворов пошел не по условленной дороге, а по другой, хотя вторая была значительно хуже первой, и не известил Каменского о перемене маршрута.

Но дальше уходить от Каменского было уже невозможно. До Шумлы оставалось не так много верст. Суворов решил сегодня же вечером, после отдыха, свернуть наконец с узкой, неудобной дороги на большую, которая вела прямо к Шумле.

Солнце близилось к полудню. Наступали самые жаркие часы.

Апшеронский пехотный полк шел в голове колонны, вслед за гнедыми лошадьми и васильковыми ментиками сербских гусар. Шли свободно, не в ногу, расстегнув мундиры, сдвинув на затылок или совершенно сняв треуголки, держа ружья попеременно то на одном, то на другом плече.

И все-таки чем выше подымалось солнце, тем идти становилось тяжелее. Разговоры в шеренгах приумолкли. Солдаты нетерпеливо поглядывали на небо: скоро ли полдень, скоро ли отдых?

Только во 2-м капральстве 1-й роты все еще слышался оживленный говор. 2-е капральство было самое живое в роте: в нем служил высокий, плечистый Ильюха Огнев, острый на язык, не дававший никому спуска, будь то ефрейтор или даже сам капрал. Огнев уже пятнадцатый год служил в армии. Мушкатер он был исправный, его несколько раз хотели представить в капралы, но Огнев упорно отказывался от этой чести.

- Увольте, ваше благородие, пускай кто-либо другой! - говорил он.

И товарищи уважали прямодушного, смелого Огнева не меньше, чем если бы он был капралом.

Вместе с Огневым служил черноглазый, смуглый, как цыган, Алешка Зыбин, песельник, весельчак и балагур.

К шеренге, в которой шли Огнев и Зыбин, на походе притискивались все охотники до веселых шуток и рассказов. В самые тягостные часы переходов, когда людей размаривало на солнце или мочило дождем, во 2-м капральстве никогда не вешали носов. То Ильюха Огнев, сдержанно улыбаясь в усы, бросал меткое словцо - камешек в чей-то огород, то Зыбин рассказывал свои бесконечные, всякий раз новые, веселые истории, от которых все покатывались со смеху.

Только один мушкатер, стоявший в строю рядом с Огневым, худощавый старый солдат Воронов не смеялся: он считал себя умнее всех в роте. Воронов хмурил свой мясистый лоб и презрительно бросал Зыбину: