Генеральная проверка

— И правильно сделали, — сказала Люба. — Используйте софийский опыт в Пернике.

— Да. В сущности, такие вечера надо устраивать по всей стране для поддержания боевого духа народа.

— И для развития его эстетического вкуса, — добавила Люба.

— Разумеется. Пролетариат должен…

Он не успел сказать о том, что должен сделать пролетариат, так как в это мгновение свет в зале снова погас и на освещенную сцену вышел молодой мужчина с длинными, до плеч, волосами и громадным красным бантом, закрывавшим почти всю его грудь. Он отвесил зрителям низкий, до самого пола, поклон и, обведя взглядом притихший зал, начал торжественным голосом медленно декламировать, растягивая слова:

Раннее детство мое знало страданье и зло,
В голоде, в тяжком труде, в нищих трущобах прошло…

Димитров наклонился к Любе и прошептал ей на ухо:

— Мне кажется, что по-сербски это звучит лучше. Правда?

Люба не ответила.

Димитров сжал ее руку и долго держал в своей. Она сидела не шевелясь, ей впервые довелось слышать, как ее стихотворение читает артист, и это наполняло сердце радостью. Она не смела пошевельнуться, боялась проронить слово. Когда чтец-декламатор закончил свое выступление и еще раз низко поклонился публике, прижимая руку к сердцу, зал снова разразился рукоплесканиями и криками «Браво!». Все встали. Люба продолжала смотреть прямо перед собой и не видела ничего, кроме красного банта артиста и его длинных волос. А когда она услышала, как конферансье назвал ее имя, она разволновалась еще больше, потому что аплодисменты усилились и послышались возгласы: «Автора! Автора!» Зажегся свет, публика продолжала кричать: «Автора, автора!» Люба оставалась на своем месте, откинув назад волосы и открыв свой высокий красивый лоб, на котором уже появились первые морщинки. «Автора, автора… Где автор?» — неистовствовала публика. Тогда Димитров наклонился к Любе поближе и настоятельно попросил ее выйти на сцену, чтобы поклониться зрителям.

— Почему ты упрямишься, Люба?

Она не ответила. Публика продолжала кричать и аплодировать, пока кто-то не объявил, что автора нет в зале… Аплодисменты постепенно стихли, свет погас, и концерт продолжался. Когда он кончился и отзвучали победные звуки фанфар, Димитров сказал:

— Мне надо повидаться с бай Тодором…

Но в это мгновение молча сидевший до сих пор «корреспондент» из Перника снова напомнил о своем присутствии.

— Мне очень приятно поздравить вас! — сказал он, протягивая Любе руку.

Люба покраснела.

— Я не знал, что вы пишете стихи, — продолжал он.

— Писала когда-то…

— Я тоже очень люблю поэзию, хотя жизнь и покатила меня по другим рельсам… Кстати, товарищ Димитров, мы с вами так и не познакомились…

— Да, действительно.

— Моя фамилия Панов.

— Панов?

— Возможно, в будущем нам придется встречаться чаще. Товарищ Стоянов сказал, что, по всей вероятности, я перееду в Софию. Но это не так важно. Гораздо важнее то, что я познакомился с вами.

— А ваши стихи мне очень понравились, — говорил Панов Любе, идя вместе с ними в толпе. — Это — настоящая поэзия!

— Спасибо!

— Я понял, что вы из Сербии и пишете по-сербски.

— Да, по это не так важно.

— Конечно, конечно, — согласился он и добавил: — А не выпить ли нам пива в буфете?

— Почему бы и нет?

В дверях они встретились с Лукановым и другими руководителями партии, которые тоже направлялись в буфет. Димитров сразу понял, что этот «корреспондент» из Перника, таинственный курьер военной организации, назвавший себя Пановым, знаком и с Лукановым, и с Кабакчиевым… А с Антоном Ивановым он держался совсем просто. Все это приятно удивило Димитрова и Любу. Панов же улыбался им и говорил шепотом, стараясь, чтобы его не слышали другие:

— В действительности же я знаю вас давно, товарищ Димитров, хотя вы и не догадывались о моем существовании. Но сегодня пришлось открыться вам…

Он загадочно улыбался. Димитров положил руку ему на плечо, и так они вместе, почти в обнимку вошли в буфет.

Там к ним подошел Халачев, плевенский знакомый Димитрова и Любы. Некоторое время они говорили о стихотворении, написанном Любой. Никто не скрывал своего восхищения. Халачев неожиданно для всех вдруг сказал:

— А мы в Плевене уже вооружаемся.

Димитров удивленно посмотрел на него, а Люба спросила:

— Что это значит: «уже вооружаемся»?

— Это значит, — ответил Халачев, — что от революционных песен мы переходим к революционным действиям.

— Или, иначе говоря, — улыбнулся Панов, с видом заговорщика глядя на Халачева, — «продай пальто, купи винтовку»!

— Вот именно!

— Да, товарищ Димитров, — продолжал все так же загадочно Панов, — и я лично уже сделал это.

— Не слишком ли рано?

— Нет, товарищ Димитров, такая вот штучка никогда не помешает, — ответил Панов, вынимая из кармана маленький пистолет.

Димитров и Люба осторожно оглянулись, не наблюдает ли кто за ними. Затем спросили в один голос:

— Откуда он у вас?

Панов улыбнулся:

— Я дарю его вам, товарищ Люба!

— За что же?

— За отличный обед… И за прекрасное стихотворение!

— Спасибо, — улыбнулась Люба, с интересом рассматривая оружие. — Он дамский?