Генеральная проверка

— Господа, — сказал он, — наша доблестная армия спасла Болгарию. Пусть же господь не допустит, чтобы армии еще когда-либо пришлось брать на себя тяжелую задачу свержения и установления правительства. Дай ей бог впредь стоять в стороне от козней и интриг политической жизни…

Все внимательно слушали его. Сказав еще несколько фраз, он по привычке слегка присел. Он привык к тому, что после пламенной речи солдаты качают его, крича «ура». Сейчас некому было его качать, но все дружно закричали «ура» и снова принялись обниматься. Журналист плакал, положив руку на машинку. Через несколько лет он напишет в дневнике:

«…Комната наполнилась офицерами. Было оживленно и шумно. Вопросам нет конца. Ответы на них даются немногословные, но ясные и образные. Все полны непосредственных, свежих впечатлений, все переживают радость победы, у всех приподнятое настроение. Я сосредоточенно слушал их, стараясь не пропустить ни одного жеста, ни одной подробности в их рассказах. Меня заражал порыв энтузиазма говоривших».

Порыв энтузиазма, по-видимому, и вызвал слезы на его глазах. Но чувствительное сердце журналиста быстро нашло успокоение.

«Кто-то положил мне на плечо руку, — читаем в дневнике, — и сказал, сжимая его: «Ну, пора приниматься за дело!» Обернувшись, я увидел стоявшего за моей спиной Цанкова, он был уже в пальто и шляпе.

— Ты куда? — спросил я.

— Во дворец Врана, к царю.

— Послушай, не лучше ли будет, если ты возьмешь с собой кого-нибудь другого? Ты ведь знаешь, мы, социалисты, не очень-то сильны в дворцовом этикете.

— Нельзя. Надо делать то, что решили, — твердо заявил Цанков».

Вышеприведенный диалог происходил, по-видимому, несколько позднее, так как после криков «Да здравствует Болгария!» и исполнения «Многая лета» победители спели еще и «Шумит Марица окровавленная» и выпили до рюмке коньяку, которым обнесла их мать генерала. В записках журналиста далее говорится:

«Я надеваю пальто, смотрю на его обтрепанные рукава и говорю сам себе: «Вот и тебе, моя ветхая одежонка, предстоит мучительная встреча с дворцовым этикетом».

На этом заканчиваются, так сказать, лирические отступления, за которыми следует торжественная проза, как об этом говорится в хрониках.

Гимн Болгарии, так же как и «Многая лета», исполнялся в три голоса: басом, баритоном и тенором. Журналист пел с тенорами, и это подняло его настроение. Он даже легко отстукивал такт левой ногой. Профессор и на сей раз не издал ни единого звука, дабы не уронить собственного достоинства. Он только шевелил губами и глядел прямо перед собой в пространство поверх голов поющих. На своих сутулых плечах он уже ощущал бремя власти. «Выдюжу ли? — спрашивал он себя. — Хватит ли у меня сил?» И тут же сам себе отвечал: «Должен выдюжить! Должно хватить сил!»

А пение продолжалось. Утерев слезы и залпом осушив рюмки с коньяком, принялись за дело. Вот тогда профессор и положил руку на плечо журналиста, но уже не как журналиста и редактора газеты, а как министра железных дорог, почт и телеграфа, и сказал ему:

— Господин министр, пора приниматься за дело!

— Неужели? — удивился журналист. — Я как-то растерялся.

— На нас смотрит Болгария! — продолжал профессор, надевая пальто. — Мы обязаны быть достойными ее!

— Куда мы едем?

— Во дворец Врана! К его величеству! Он должен подписать указы о нашем назначении.

— Но простите, господин профессор, вы же знаете, что я, будучи социалистом, остаюсь принципиальным противником дворцового церемониала!

— Нет, господин министр! Оставьте свои социалистические принципы на вешалке! В данный момент перед нами стоит труднейшая задача, выполнение которой требует большого умения и ловкости. А вам их не занимать!

— Благодарю, господин премьер! — поклонился министр железных дорог, почт и телеграфа. — Я постараюсь.

И только после этих слов журналист надел пальто и сказал:

— Вот и тебе, моя ветхая одежонка, предстоит мучительная встреча с дворцовым этикетом.