Генеральша и её куклы

В то время мы жили с моим сыночком (твоим будущим папой) вдвоём. Я много работала, уезжала в редакцию утром и возвращалась поздно вечером, иногда даже ночью, такой раньше был график выпуска газет, ночной. Сыночек, придя из школы, проводил время на улице, гоняя летом в футбол, а зимой в хоккей. В дворовой команде его, самого маленького, всегда ставили вратарём, так ловко он «гасил» мячи и шайбы. Учиться он не любил, и меня довольно часто вызывали в школу. Это было тяжёлой повинностью, потому что, когда меня, бывшую круглую отличницу, какая‑нибудь молодая учительница начинала стыдить и воспитывать, я не могла этого вынести и еле сдерживалась, чтобы не расплакаться. А однажды и расплакалась прямо в кабинете директриссы, пригласившей меня по поводу драки моего сына с двумя мальчиками из старшего класса. Она, видите ли, считает, что я должна больше внимания уделять воспитанию ребёнка. Ясно, должна. Конечно, должна. Но вот не получается. Плохая я мать.

В детстве, до школы, мы с ним много читали. Кстати, мальчики в отличие от девочек любят совсем другие сказки, даже и не сказки, а истории, где главные персонажи – не прицессы и принцы (принцы – это тоже из девчачьих сказок), а смелые и ловкие герои. Сначала мы читали с ним «Айболита», потом «Незнайку» — в Солнечном городе и на Луне, потом «Волшебника Изумрудного города» и «Урфина Джюса» с его деревянной армией, потом, уже перед самой школой — «Маугли» и «Робинзона Крузо»… Мальчики ведь должны учиться смелости и находчивости, а также разным военным хитростям. Но лучше бы я не спешила прочесть шестилетнему ребёнку «Робинзона», а приучила его читать самостоятельно. Почему‑то я этого не сделала (не смогла, не успела, не получилось), а школа надолго отбила у него охоту к чтению. То есть мальчик любил книжки, но только, когда их ему читали вслух, сам же так и не пристрастился к этому лучшему из человеческих занятий.

Зато он любил рисовать и мог часами сидеть за своим секретерчиком, склонив голову, высунув кончик языка, и рисовать большие, подробные картинки, умещая на небольшом листе множество фигур и предметов. Однажды он умудрился на стандартном листе писчей бумаги изобразить 100 танцующих скелетов. Я его на всякий случай поругала, но листочек не выбросила, все‑таки труд.

По воскресеньям мы с ним ездили на кладбище, к его отцу. Пока я собирала опавшие листья, он приносил из колонки, находящейся вдалеке от Гошиной могилы, воду, я мыла памятник, наливала остатки воды в пластмассовую банку, ставила цветы, он относил подальше мусор, потом мы ещё немного сидели с ним на скамейке у прибранной могилки и отдыхали. Он никогда ни о чём меня не спрашивал, сидел, прижавшись плечиком, и молчал.

Лето он проводил на даче у бабушки, Гошиной мамы, там у него были велосипед, самокат, куча солдатиков и машинок. Бабушка, которая, собственно, его и вырастила (в своё время я «подбросила» ей четырёхмесячного кроху, а сама вернулась на работу), кормила его клубникой и черешней, дед давал порулить своим старым «Москвичом», в общем, ему там было неплохо. Я приезжала к ним на субботу- воскресенье, если не брала работу на выходные домой. Он ждал меня, выбегал на просёлочную дачную дорогу и караулил автобус из города.

В самое первое лето без Гоши мы ездили с ним в Ленинград. Приятельница, редактор городской пионерской газеты, пригласила нас на недельку отдохнуть, посмотреть город. Сама я уже не раз там бывала, но ради ребёнка стоило поехать ещё. Ему было десять лет. Мы шли с ним пешком по Невскому, он крепко держал меня за руку, боясь оторваться и отстать в чужом, многолюдном городе. Вдруг спросил:

— Мама, ты не выйдешь замуж?

Это был первый случай после смерти Гоши, когда он заговорил со мной на такую сложную для него тему.

— Ну что ты, Ванечка, — сказала я. – Нам же хорошо с тобой вдвоём, правда? Так и будем жить.

Он, видимо, не очень поверил, потому что через несколько шагов сказал:

— Ты не выходи, ладно? А то ещё попадётся какой‑нибудь дурак…

Я и не думала ни о чём таком, хотя все мои родные в один голос убеждали: нельзя «хоронить себя», ты ещё «молодая и красивая» и, значит, обязательно надо «устроить свою жизнь». Причём так говорили не только мои, но и Гошины родные.

Говорить легко, труднее в этом возрасте встретить человека свободного, труднее понравиться, труднее самой влюбиться. То есть влюбиться‑то как раз нетрудно. Оставшись одна, я мысленно допускала для себя такие, ни к чему серьёзному не обязывающие отношения. Более того, только такие и допускала, о другом не помышляя, не желая снова себя закабалять, успев уже оценить преимущества жизни никому (ни родителям, ни мужу) не подотчётной, свободной женщины. Чего на самом деле остро хотелось – так это поработать, наконец, в полную силу, не отвлекаясь, не деля своё время между семьёй и профессией, навёрстывая всё, что было упущено не по своей воле. Казалось: вот теперь уж я осуществлю все, чего хочу, на что способна.