Генералы песчаных карьеров

«Неужели если ты попытался хоть немножко скрасить жизнь этим обездоленным, значит стал коммунистом? Спасать их погибающие души, выправлять их искалеченные судьбы – значит быть коммунистом? Раньше из них вырастали только жулики, карманники, в лучшем случае – портовая шпана или сутенеры. Я хочу, чтобы они познали вкус честно заработанного хлеба, чтобы стали порядочными людьми… А из колонии они выходят еще хуже, чем были. Господи, пойми меня: зверством и порками с ними не сладишь. Только терпением, только добром… Ведь и Христос заповедал нам это. Почему же я – коммунист? Господь явит откровение и невежде, тут не в учености дело… Что же – бросить «генералов» на произвол судьбы? Прихода теперь не видать… Мать заплачет, когда узнает… А сестра не сможет окончить свой институт… Она тоже хочет учить детей, только других, тех, у кого есть и отец с матерью, и книги… А эти мальчишки бродят по улицам, ночуют под открытым небом, или под мостами, или в холодном пакгаузе с прохудившейся крышей… Нет, я не брошу их, не оставлю одних. За кого же Господь – за меня или за каноника? Вдова Сантос… Нет, я прав, я, а не они! Да, я глуп и невежествен и могу не расслышать Божий глас, но Бог обращается иногда и к таким, как я. (Падре Жозе заходит в какую-то церковь.) Я останусь с ними! (Он выходит и снова медленно бредет вдоль стены.) Я не сверну с пути. Ну а если путь мой ведет не туда, Господь меня простит. «Доброе намерение не оправдывает дурных поступков…» Но ведь Бог всеблаг и милосерден. Я буду продолжать начатое! Быть может, не все из них станут ворами – как счастлив тогда будет Христос… Вот Он улыбается мне! Какой свет исходит от Него! Он улыбается мне! Благодарю Тебя, Господи!..»

Падре становится на колени посреди улицы, не опуская воздетых к небу рук. Люди поглядывают на него с недоуменными улыбками, и он, устыдившись, встает и прыгает на подножку трамвая.

– Вот как напился, бесстыдник, а еще падре, – замечает кто-то.

Столпившиеся на остановке люди смеются.

Грязным ногтем Долдон сковырнул болячку на руке. Так и есть – черная! То-то его бросает в жар и ноги как ватные. Это оспа. Бедные кварталы охвачены оспой. Врачи утверждают, что эпидемия идет на убыль, но каждый день кто-нибудь заболевает, каждый день увозят людей в бараки. Обратно не приходит никто. Вот и Алмиро, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, попал в больницу, а назад не вернулся. Славный был паренек, хорошенький, как херувим. Поговаривали, будто он и Барандан… Ну и что? Он же никому зла не делал, нрава был кроткого… Какой шум поднял тогда Безногий… А теперь, как узнал, что Алмиро умер, во всем винит себя, ни с кем не разговаривает, все сидит со своим псом, вроде тронулся…

Долдон закурил, прошелся по пакгаузу. Один только Профессор сидел в своем углу. В эти часы редко кого застанешь в «норке». Профессор заметил его еще при входе:

– Кинь сигаретку, Долдон.

Долдон дал ему закурить, потом подошел к своему месту, связал в узелок вещички.

– Ты что, уходишь?

Долдон с узелком под мышкой остановился над ним:

– Отваливаю, Профессор. Смотри не говори никому. Только Пулю предупреди.

– А куда ты?

Мулат рассмеялся:

– В больницу!

Профессор посмотрел на его руки, на грудь, усеянные нарывами.

– Не ходи, Долдон.

– Почему же это мне не ходить?

– Разве ты не знаешь?.. Кто в барак попал, тому крышка…

– Что ж, лучше здесь остаться и всех вас перезаразить?

– Вы́ходили бы как-нибудь…

– Нет. Все подохнем. Алмиро было куда приткнуться – это другое дело. А я на свете один как перст.

Профессор молчал, хотя ему многое хотелось сказать Долдону, который стоял над ним, – узелок в руке, а рука-то вся уже в болячках…

– Педро скажи, а остальным не обязательно, – сказал он.

– Все-таки пойдешь? – только и сумел выдавить из себя Профессор.

Долдон кивнул и направился к выходу. Оглядел раскинувшийся перед ним город и взмахнул рукой, словно прощаясь, – он был лихим портовым парнем, а ведь никто не умеет любить Баию сильней, чем они, – потом обернулся к Профессору:

– Когда будешь меня рисовать… Ты ведь нарисуешь с меня портрет, да?

– Нарисую, Долдон, – прошептал Профессор. Ему так хотелось сейчас произнести какие-нибудь нежные, добрые слова, словно он прощался с родным братом.

– Так вот, пусть оспы не будет видно. Ладно?

Силуэт его растворился во тьме. Профессор не мог вымолвить ни слова, в горле стоял ком. Но он знал, что Долдон, ушедший умирать в одиночку, чтобы никого не заразить, – прекрасен. Люди становятся такими, когда у них в сердце загорается звезда. Когда же они умирают, звезда эта вспыхивает в небесах. Так говорил Богумил. Долдон совсем еще мальчишка, но в груди у него – звезда. Он исчез, пески скрыли его, и только в этот миг окончательно понял Профессор, что никогда больше не увидит своего дружка. Тот ушел умирать.

На кандомбле в честь богини Омолу чернокожие жители Баии, уже отмеченные следами оспы, пели кантиги в ее честь.