Гений

И вообще все изменилось. Леся до этого не уважала девушек, цепляющихся за парней, тех, кто шантажировал будущим ребенком, но, когда узнала, что беременна, поняла, что на все готова, лишь бы Степа стал ее мужем. Упрекала себя за бессовестность, говорила себе, что только навредит, но не могла удержаться, писала Степе, звонила ему, грозила скандалом, совсем потеряла стыд, но потеряла с наслаждением и с чувством правоты. Ждала лета с нетерпением, досрочно ушла в декретный отпуск, чтобы не навредить здоровью будущего сына. В здравые минуты пыталась себя образумить, глядя на свое отражение в зеркале, на широкое свое лицо, рябое от природы и пятнистое от токсикоза: ведь не любит он тебя, Леська, и никогда не полюбит, не сходи с ума, не порти жизнь человеку. Но тело пело наперекор разуму: он мой, мой, мой! Хочет, не хочет, а мой! Вместе с ребенком. Потому что – а как же иначе? Его часть во мне, а сам он не во мне, не мой? Это неправильно!

И вот она сидела, смотрела передачу «Модный приговор», поглаживала живот, пила уже третью чашку чая с лимоном, с утра захотелось сладкого чая, и именно с лимоном, и все не могла напиться, и вот передача кончилась, пошли новости. Тут-то и сообщили. Показали, назвали имя и фамилию.

Леся некоторое время сидела неподвижно. Она боялась, что, если сейчас встанет, потеряет равновесие и упадет, и навредит ребенку. Но потом все же потихоньку встала и пошла из дома, держась за стены и косяки. Она не могла находиться там, где находился телевизор, – будто в одном доме с трупом. Вышла и села на крыльцо. Но и тут долго не оставалась, хотелось туда, где люди. Не для того, чтобы найти у них утешение, а чтобы быть на виду, если с ней что-то случится – потеряет сознание или вдруг настолько помутится рассудок, что начнет биться головой о землю (ей этого очень хотелось), и это опять-таки повредит ребенку.

Встала, медленно пошла к калитке.

У забора был небольшой штабель бревен, которые когда-то для чего-то привез да так и не пустил в дело ее пропавший отец. Бревна от времени стали светлосерыми и гладкими, на них Леся иногда сидела с соседками, щелкая семечки.

Она осторожно села на эти бревна, прислонилась спиной к теплому забору, пощупала живот, словно проверяя, на месте ли, и тихо сказала:

– Господи, да не хотел ты за меня, и не надо бы. Дурак какой-то. Что я, съела бы тебя? В суд бы подала? Родила бы одна, не я первая, не я последняя. Захотел бы посмотреть на ребенка – пожалуйста. Нет – твое дело. Дурак какой-то. Ну, наехала я на тебя, обнаглела немножко, а ты что, женщин не знаешь? Мы без этого не можем. Самый умный из мужчин знаешь кто? Кто смеется. Ему хоть ты что, а он смеется. А ты как дурак какой-то. Зачем ты это сделал?

Леся говорила это, сама себя не слыша, с застывшим взглядом, раскачиваясь.

Но вот что-то услышала, повернула голову.

Увидела молодых людей, включая старшего Поперечко, одного из своих крестников. И какой-то военный среди них. Из-за этого ей и остальные показались военными, вернее, имеющими отношение к той войне, которая идет неподалеку и о которой она в счастливые, хоть и трудные месяцы своей беременности начисто забыла. А ведь именно война виновата в смерти Степы, а не он сам. Они, ничего не сделавшие для того, чтобы война прекратилась, тоже виноваты.

Вот она и закричала, не в силах стерпеть своей боли:

– Убийцы! Вы все убийцы! – имея в виду и их, и всех остальных вообще, в том числе этот страшный надгробный телевизор, который разогревает войну каждый день, потому что она его кормит. Отключи его от электричества, все равно будет работать, подпитываемый войной.

Но старший Поперечко ее выкрик понял по-своему. Он воспринял его как подкрепление своих подозрений, поэтому подошел к Лесе, сделав знак другим, чтобы крепче держали Евгения, и спросил:

– Ты что, видела его? Узнала?

– Всех я вас узнала, сволочи. Убийцы, – сказала Леся не очень громко, чтобы не тревожить сына.

– Я про всех не спрашиваю, я про него.

– Отстань от меня. У меня мужа убили.

– Когда ты замуж успела, Леся?

– Не твое дело, когда успела! Спрашивает еще! – ответила Леся и вдруг улыбнулась. Она поняла, что неожиданно попала прямиком в правду: Степан теперь ее муж. Навсегда. Никто не отнимет. Если бы он стал мужем формально, то есть после загса и по документам, могли отнять. Если бы стал мужем гражданским, то есть жил бы с ней без регистрации, тем более могли отнять. А теперь – никто.

Она бережно встала и пошла в дом, неся сына и это новое для себя открытие.

– Вот так вот, – сказала она там телевизору. – Понял? Можешь что хочешь теперь говорить, мне все равно. А лучше помолчи.

И выключила его.

– Чего это она? – спросил на улице Нитя.

– Беременных всегда колбасит, – ответила Ульяна с сочувствием, предвидя и свои будущие мучения.

– А Евгений догадался, что она плакала о войне, – сказал Евгений. – О той, что уже есть, и о той, что будет.

– А что будет? – тут же цепко спросил старший Поперечко, надеясь подловить Евгения.

– Будет все так, как к этому идет, – сказал Евгений.

И они пошли дальше, продолжая свой интересный и бессмысленный диалог.