Гений

– Что делается, что делается, – негромко и грустно проговорила Марина. – Может, и правда, отделиться совсем от всех? Чтобы ничего шального не залетало и не заходило. Мы вот забор решили между нами и российским Грежиным поставить. То есть я сомневалась еще, а теперь думаю: надо. Сколько же можно? Отделимся, поживем сами по себе, а там видно будет.

– Всякое отделение имеет смысл только для последующего соединения и всеобщей интеграции.

Марина убрала руку с плеча Евгения и встала. Голос был не Максима, он так не говорил. И таких слов не знал. То есть знал, но употреблять стеснялся.

– Ничего, – сказала она. – И это переживем. Устраивайся. Пить захочешь – можешь прямо из крана, у меня вода артезианская, а местную воду через водопровод пить нельзя, в ней и свинец, и железо, и чего вообще только нет. Травим людей, повинилась Марина в своем административном упущении, но без покаяния: и до нее травили, и после нее травить будут, так уж заведено. Да и виноват больше российский Грежин, потому что система водозабора и очистки с давнишних советских времен оборудована на его территории. Марина регулярно обращалась к главам администрации, сменявшим друг друга, с требованием решить проблему, они обещали и ничего не успевали сделать до момента, когда их смещали, назначая новых. А собственную систему проводить настолько накладно, что три годовых бюджета уйдет, и откуда тогда брать деньги на социалку, городские работы и все остальное прочее?

Эти хозяйственные думы окончательно отрезвили Марину, тень Максима исчезла, в Евгении не виделось и не слышалось никакой похожести с погибшим мужем. В Марине закипело раздражение: у меня горе, но я им не спекулирую, а ты, чую, неспроста про какую-то Светлану рассказал, расхлюпался тут, на койку как бы ненароком сел, плечики скукожил, чтобы обняли, будто ребенка, – знаем мы эти вашим приемы, знаем! Жаль тебя, конечно, еще бы, потерять любимую и ребенка, но это, извини, не повод, чтобы тебя приласкивать, всех не утешишь, учитывая, что известно, какое утешение вам нужно, душа у вас, может, и страдает, а тело ваше мужское все равно своего требует. То есть чужого, если разобраться.

С этими мыслями Марина отвернулась от Евгения, чтобы выйти, но вместо этого опять села, обняла его за скукоженные плечи, погладила по голове:

– Господи, что ж ты так… Страшно, грустно, да, но мы ведь живы еще! И будем еще жить! Да, Женя?

– Да, Марин. Постараемся. И Евгений заглянул в эти прекрасные глаза, полные печали за себя и всех одиноких женщин на свете, – сказал Евгений, поворачиваясь к Марине и глядя в ее прекрасные глаза. – Он потянулся губами к ее губам, – сказал Евгений, приближая лицо к лицу Марины и смешно вытягивая губы, округлив их трубочкой, как делают дети. – А она доверчиво закрыла глаза и тоже слегка приоткрыла губы, размыкая их горячим дыханием неудержимого желания, которое обжигало…

Он не договорил.

Марина, глядя на смешно сведенные в узелок губы Евгения, что было похоже на завязку воздушного шарика, прыснула, заколыхалась – и все сильнее, сильнее, аж кровать заходила ходуном. И начала хохотать. Хохотала взахлеб, не могла остановиться, била ладонью по покрывалу, падала на постель в изнеможении, поднималась, сгибалась от хохота. Еле-еле успокоилась, вытерла слезы обеими руками, встала, сказала:

– Ну, я и дура, вот дура-то! Все, солдат, концерт окончен. Найдешь, где подкормиться, не журись!

Она вышла, а Евгений достал из кармана диктофон и сказал:

– С этими загадочными словами исчезла эта загадочная женщина, которую Евгений пытался обмануть для ее же радости и пользы, но не получилось. Она ушла, оставив Евгению смертельную тоску за всех тех, кто потерял родных и близких или не приобрел их. Только притяжение человека к любимому человеку имеет смысл в этой жизни, больше ничто не имеет смысла. Евгению открылся момент просветления, когда он понимал, что его ненормальность не в том, что он имеет феноменально проницательный ум, а в том, что он никого после мамы еще не полюбил. Но тут он вспомнил Светлану. Да, с нею ничего не будет, это невозможно, но ее он все-таки почти любит, это самое главное. И тут же Евгению показалось, что на самом деле Светлана ждет его, скучает, тоскует. Ее жениха убили, она теперь свободна. Степан, конечно, был формальный жених, но людей и формальности связывают, а теперь ничего. Что же я тут делаю? – спросил себя Евгений. И не нашел ответа. Но и без этого ответа ясно, что пора уходить.

И он ушел.

А Марина долго сидела в спальне на постели, глядя в стенку, потом разделась, легла и сказала:

– Чепуха это все. Абсолютно! – еще раз повторив слово, которым сегодня будто заклинала себя; это было любимое слово Максима – ему скучно было отвечать на вопросы или соглашаться с чем-то простыми словами: «да», «ладно», «хорошо», «вот именно» и так далее.

– Ты к субботе вернешься?

– Абсолютно!

– Термос и сумку с едой взял?

– Абсолютно!

– Ты хоть немного меня любишь, гад ты такой?

– Абсолютно!