Гений и злодейство, или дело Сухово-Кобылина

Увы. В этой, так сказать, усовершенствованной модели отражена дальнейшая деградация общества, основанного не на заслуге, а на милости, не на праве, а на произволе. Такое общество неуклонно идет к тому, что добродетель, которая вчера еще не всегда, всего лишь редко была вознаграждаема, сегодня становится уже не нужна, нежелательна. Завтра станет — наказуема.

«Что ни толкуй Волтер или Декарт», их мудрость уже не имеет отношения к обществу, позволяющему себе деградировать, такому, где ценится не талант, не ум, не честность, не независимость, а нечто совсем иное. С точки зрения «Волтера или Декарта», с точки зрения гениев человечества, да и просто с обыкновенной человеческой — противоестественное.

— Мне не нужны умные, мне нужны послушные, — сказал Александр I, и если лапидарная эта формула в его устах еще кажется преждевременной, не вполне заслуженной, потому что она все-таки не выражает сущность его неоднородного царствования, то к империи брата Николая она относится идеально.

Драма «Маскарад» рождена в этой империи и пронизана ее ледяным холодом.

Игра и маскарад— вот две «сферы Случая», в которых и разместилось действие драмы, которые определяют ход событий и судьбы героев. Ведь маскарад, костюмированный бал, как и игра, дает Случаю явить свой нрав: встречаясь под масками, не зная и не узнавая друг друга, люди вступают в случайные связи, в случайные ссоры, — нажитой и накатанный порядок их будничной жизни остается за стенами маскарада, теряет на время свою над ними власть.

«…У маски ни души, ни званья нет, — есть тело», — бросит, отправляясь в маскарад, Арбенин. Третье отделение запротестовало против этих слов, справедливо догадавшись, что они метят в высочайших посетительниц балов «у Энгельгардта», которые вправду бывали там под масками и на которых откровенно намекает князь Звездич: «И даже там бывают, говорят…»

Многоточие, предостерегающее, как «тс-с!», не оставляет сомнения: речь о дамах из императорского дома.

Но у арбенинских слов есть смысл и пострашнее.

В этом своеобразном «демократизме» маскарада, когда неизвестно, кто есть кто, или по крайней мере возможно сделать вид, что тебе это неизвестно, — в нем отказ от норм, от правил, от чувств. «Есть тело» — и все. Причем суть даже не в разврате, которым маскарады славились (иногда больше, чем заслуживали) и которым к себе влекли.

Маскарад — это обездушенность тела, под маской избавившегося от имени, от репутации, от условностей, а если захочется, то и еще от многих запретов. Обездушенность тела и обездушенность жизни, — в точности как в азартной карточной игре, где не имеют значения ни ум, ни талант, ни характер, ничто из душевных свойств, где закономерность подменена Случаем, а человек — картой.

Но об этом авторитетнее скажет Казарин, демонстрируя применение правил игры к людям:

И вот теперь пример

Для поясненья этих правил,

Пусть разом тысячу я на туза поставил:

Так, по предчувствию, — я в картах суевер!

Положим, что случайно, без обману

Он выиграл — я очень рад;

Но все никак туза благодарить не стану

И молча загребу свой клад,

И буду гнуть да гнуть, покуда не устану;

А там итоги свел

И карту мятую — под стол!

Не забудем: это не о картах, а о жизни; карты — только «модель», удобная и жестокая аналогия. Это в действительности, в быту, в среде не бумажных королей и валетов, но живых людей Казарин не испытает ни малейшей благодарности к человеку, который — как выигравший туз — оказался ему полезен. А когда в нем и вовсе отпадет нужда, то: «…карту мятую — под стол!»

И как же иначе? «Я? — игрок!»

Игрок, применяющий в жизни безжалостные правила карточной игры и, что важно, не встречающий со стороны этой жизни, со стороны этой эпохи сопротивления собственной безжалостности.

Герой Александра Васильевича Сухово-Кобылина Михайло Васильевич Кречинский — игрок и человек этой же эпохи. Разница в несколько лет между «Маскарадом» и «Свадьбой Кречинского» не очень существенна — она в границах одного правления, одного порядка.

Игра, которую ведет Кречинский, — на этот раз имею в виду не картежную, — жестока. В гоголевских «Игроках» плуты переплутовали плута, то есть при всей искренности, с какой горюет оплошавший Ихарев, ситуация остается, так сказать, узкопрофессиональной. Для читателя, который еще не забыл размышления, связанного с тем, как по-разному звучат фразы: «Волки съели зубного техника» и «Волки съели человека», замечу: Ихарев — «зубной техник».

В «Свадьбе Кречинского» страдают люди.

В комедии Гоголя порок восторжествовал, а добродетель… Но добродетели просто нету, так что и наказан тоже порок.

В комедии Сухово-Кобылина есть добродетель, есть жертвы, которым нас призывают всерьез сочувствовать, и финальное рыдание Лидочки Муромской — это печальная точка, которой потом, в драме «Дело», суждено будет превратиться в зловещее многоточие. О чем, впрочем, автор «Свадьбы Кречинского» еще не подозревает.