Гений и злодейство, или Дело Сухово-Кобылина

Все вот-вот сладится, как вдруг является некто Плитов, любящий невесту и ею любимый, и вызывает самозванца на дуэль, принимая его, конечно, за ныне покойного Шумова. Добавлю, что груз, который с кончиной свалился с плеч натурального мертвеца и нежданно-негаданно лег на плечи мертвеца-шалуна, этим не ограничится. Явится еще и купец, желающий законно стребовать с новоявленного Шумова пять тысяч ассигнациями, — и вот тут уже можно уверенно сказать о сходстве двух комедий. Так как и Тарелкин, становясь Копыловым в надежде избавиться от собственных тягот, думать не думал, что у того, бессемейного, тоже были свои бремена, — ан пришлось-таки и ему принимать нежеланное наследство. Прибыла чудовищная баба Людмила Спиридонова Брандахлыстова — с детишками, прижитыми от покойного, с соответствующими денежными претензиями да еще и с бесцеремонными нежностями прачки, вконец ужаснувшими любителя балетных актрис Кандида Касторовича: копыловская Дульцинея, не разобравшись с разбегу, и впрямь приняла Тарелкина за своего былого сожителя:

— Знаешь, Силич, как я только тебя увижу, так во мне две перемены бывает: одна от моей пламенной горячности, а другая от твоей жестокой холодности… Силич, друг…

В комедии Основьяненко забавную путаницу (то есть забавную по замыслу, а в действительности неуклюже-натужную) вносит не только само по себе «переодевание» Быстрова-Шумова, но и его воля, его озорной, поистине шаловливый нрав, его водевильная тяга к розыгрышам.

— Я должен умереть, — выпалит он непрошеному дуэлянту, спасаясь от опасного вызова, но и просто дурачась, — так, на короткое время, потом распорядиться погребальною процессиею, а там уже драться с вами.

— Сумасшедший! — озадаченно сделает вывод соперник. — Но я буду наблюдать за ним.

А дальше и вовсе пойдет неразбериха, в которую, отметим себе, замешаются частный пристав (каковой, награжденный фамилией Ох, встретится нам и в «Смерти Тарелкина») и доктор-немец Карл Карлыч Брокман (у Сухово-Кобылина — Крестьян Крестьянович Унмеглихкейт). И аналог бестолковой Мавруши, дурашливый слуга покойного Шумова Данила, вконец запутанный мертвецом-самозванцем, станет нести на допросе несусветную ахинею о своем барине.

— И что ж? — спросит его пристав, по всем правилам записывая путаные показания.

— Изволил все с прежнею охотою одеваться, да вдруг и раздумал. Хочу, говорит, Данило, и здесь немного умереть. Вот как изволил захотеть умереть, так и хозяину объявил, что вот, дескать, сейчас умрет… Вот я ему говорю: полноте проказить, сударь! До коих пор выкидывать вам эти штуки? А он изволит говорить: ничего, позабавлюсь сам и других повеселю. Изволил прилечь, понюхал табаку, чихнул… Я не успел сказать: «Желаю здравия, сударь!» — гляжу, а он изволил уже скончаться.

Вышеозначенный сухово-кобылинский Ох поучал неофита сыска Расплюева: «…при допросах ничему не верь… Не верь, говорю», — вот и у Квитки-Основьяненко пристав помнит эту полицейскую добродетель:

— Хороша басня, но худо сложена. Ты, видно, бывалый гусь… Ты сказал, что твой барин такие же проказы делал и прежде? Что это значит?

— Это значит, сударь, что он редко в котором городе не умирал. Вот мы проехали девять городов, а он… это уж в седьмом изволил умирать.

— Что ты вздор несешь?

— Помилуйте, не вздор, сударь. Умирал и везде был мною погребаем. Как мы его похороним, я по назначению его и выеду, а он на дороге — нырь опять в коляску и пошел далее.

Начинается, словом, следствие — точно как в «Смерти Тарелкина», где возликует Расплюев: «Я следователь, я!.. Строжайшее следствие буду производить я!..» А стороной растут снежным комом слухи, вырастая уж до вовсе диковинных размеров.

— Сам хозяин всех нас собравшихся уверял, что он в глазах его вставал, собирал свой череп, увязывал его и отправлялся в шалости. Один раз, в отсутствие его, хозяин совсем было замкнул комнату, с тем, чтоб не пускать его; но он мигом точно пролетел, тронул замок и он распался вдребезги…

А у Сухово-Кобылина?

— Знаете ли вы, что такое вуйдалак?

— Нет.

— Вудкоглак?

— Нет.

— Упырь?

— Нет.

— Мцырь?

— Нет! Нет! Нет! — не вижу — ужасно!!.

— Видите ли — во-первых, он уже мертвый.

— Понимаю.

— Похоронен и в землю зарыт.

— Понимаю.

— Но, естественно, он хочет жить.

— Естественно.

— И что же — он покидает теперь свое жилище, могилу — там что, — и ходит.

— Бррр…

— Но питаться злаками или чем другим не может, ибо это уже будет пищеварение; а какое же у него там, черт, пищеварение; а потому и питается он теплою… человеческою крррровью — потому готовое кушанье.

Так наставляет еще полуоперившегося полицейского Расплюева не кто иной, как Варравин. Он тоже перевоплотился наскоро — для маскировки — в некоего почтенного ветерана, в капитана Полутатаринова, но остался и здесь собою, то есть гением интриги. Не только разгадал уловку беглеца Тарелкина, но пустил в ход слух о будто бы заявившемся кровососе-вампире… нет, уже не самородящий и саморазмножающийся слух, как в беззаботной комедии Квитки-Основьяненко, а донос, и тем надежно вверг Кандида Касторовича в лапы Расплюева и Оха…