Гений, или История любви

Соня повернулась. Удивительно, как быстро девочка может стать женщиной и как все меняется после этого. Ее тело, такое неловкое и угловатое еще совсем недавно, теперь обрело своеобразную плавность движений. Она смотрела теперь на женщин и мужчин другими глазами, и мир, который до этого возбуждал только ее любопытство, теперь завладел ею, манил и сжигал изнутри, горел огнем и мог легко воспламенить все вокруг. Соня смотрела на Готье и думала: что в нем такого, от чего ей хочется остаться здесь, в этом ужасном номере навсегда? Что в нем такого, от чего она покорялась ему бездумно и всецело? Возможно, даже разрушает свою жизнь. Во всяком случае, это может выглядеть так со стороны, хоть это и не кажется таким уж очевидным. Но это желание остаться с ним до самого конца, оно действительно было сильнее ее, и сопротивляться бессмысленно, можно только стоять и ждать, когда все закончится. А в том, что оно обязательно закончится, Соня почему-то не сомневалась.

Это и есть любовь? Когда все замирает и останавливается, а мир становится маленьким, умещаясь в комнате придорожной гостиницы. Когда от мыслей о завтрашнем дне становится даже немножко физически больно. Или это что-то еще? То ли это самое, что есть у Ингрид? Та же самая болезнь или другая?

— Я не хочу уходить, — прошептал Готье ей на ухо.

В другом углу комнаты, на прикроватном столике, зазвенел будильник. Их бегство, если еще не стало очевидным, могло раскрыться в любую минуту. Надо было собираться, надо было хотя бы попытаться замести следы. Хотя, положа руку на сердце, ни он, ни Элиза не прикладывали никаких усилий, чтобы скрыть свой роман. Они только не спешили «давить на кнопку», понимая, что взрыв — это всегда плохо, что бы ни явилось катализатором этого взрыва.

Эта связь, эта измена, в которой их обвинят, не была изменой как таковой, ибо ни один из них никому не клялся в верности. Но когда это что-то меняло? Каждый воображает все, что хочет. Ингрид вообразила бог весть что про себя и Готье, и, когда взрыв произойдет, ей будет больно, очень больно. Соню расстраивало то, что когда-нибудь она станет невольным палачом и источником ее боли, хотя она и не являлась ее причиной.

Но так ли это важно — почему больно. Сильная боль важна сама по себе. Самообман — такая же часть жизни, как любовь или ненависть. Ингрид не хочет видеть вещи такими, какие они есть. Сквозь призму ее закрытых, замотанных повязкой глаз все представало в другом, в искаженном свете — какая разница. Пусть! Отчаяние сердца будет настоящим, подумала Соня. Что бы ни было тому причиной.

— И я! — сказала она.

Лицо ее любовника озарилось светом. Готье медленно наклонился к ней, притянул к себе, и ее простыня слетела на пол. Он поцеловал Элизу, а потом поднял на руки и перенес на диван. Аккуратно, очень нежно. Так, будто боялся, что от одного неосторожного движения она вдруг возьмет и исчезнет в утреннем свете.

— Я хочу узнать тебя получше, — прошептал он, и Соня поразилась, как по-другому прозвучала эта фраза в его устах, какой смысл приобрела, как заставила ее покраснеть. Она изогнулась и закрыла глаза. В его руках ее тело словно оживало, и это было волшебством. Волшебством, которое стоило любых жертв. Бессонная ночь, полная любви, — что может быть лучше?

— Надо собираться. Нам ведь не нужен скандал сегодня. — Готье улыбнулся и аккуратно поцеловал Соню в кончик носа. Он не хотел скандала не из-за себя — из-за нее. Почему-то он вдруг стал думать о ее чувствах, будто сам их ощущал, будто был каким-то образом подключен к ней.

— У-у! — Соня помотала головой и прижалась к Готье. Она хотела спать и не думать ни о чем.

Готье усмехнулся. Ее короткий вздох значил для него больше, чем все остальное. Скандал — так скандал, в который раз подумал он, но, видимо, вся эта поездка была заговоренной.

Через час они выскользнули из дешевого придорожного мотеля и поймали машину, направляющуюся в сторону их гостиницы. Было поздно, и у Готье, и у Элизы замирало сердце, когда они входили в стеклянные двери гостиницы их последнего города — Набережных Челнов. Гостиница была пуста. Даже администратора на проходной не было, и все музыканты спали. Вчера вечером, видно, многие праздновали окончание гастролей, и сегодняшнее утро не было для них ни добрым, ни ранним. Какие-то хмурые люди иногда пересекали холл, но все это кончилось ничем — в номере стоял бедлам, и никто не поинтересовался у Готье, где его носило всю ночь. Его отсутствие заметил разве что Борис Николаевич. Так кто ж его спросит, почему он грустит? Пес и пес, чего с него взять. Скулит? Мало ли! Может, ему по нужде надо. Выпустили и забыли. Готье обнаружил Борьку на ступеньках гостиницы, радостно виляющего толстым белым хвостом.

— Голодный? — усмехнулся Готье, доставая из кармана кусок хлеба. У него всегда было что-то в карманах для своей собаки.