Гений пустого места

Все заняты своими делами, и никто никому ничем не обязан. Если очень уж припечет, можно какое-то время пожить «общей жизнью»: ходить, к примеру, в кино, или на концерт группы «Любэ», или съездить к ее мамочке на чай, или в Турцию — поваляться на пляже. Потом, когда «общая жизнь» надоест, опять разойтись в разные стороны — она сидит на кухне, качает ногой в стоптанной тапочке, курит и разговаривает с подругой. Он в «кабинете», переоборудованном из бывшей кладовки, на компьютере бьет гадов лучевым пистолетом с лазерным прицелом. В это время никто не ездит к мамочке, и на концерт все ходят отдельно друг от друга. Ну, а в постель ложатся вместе и там проделывают некий более или менее — в зависимости от темперамента и настроения — зажигательный набор гимнастических упражнений, после чего погружаются в сон.

Пилюгины с их взаимным обожанием, веселыми детьми и всякими прочими глупостями не в счет, ибо из каждого правила есть исключения, только подтверждающие правило.

Пустота, которая вдруг надвинулась на Хохлова так осязаемо и плотно, что хотелось раздвинуть ее руками, в его представление о любви не входила, ну никак!..

В это время хлопнула дверь и в комнату влетела Родионовна. Щеки у нее по-прежнему сияли, и на раскрытой ладошке она держала какую-то пластмассовую штучку.

— Вот! — сказала она радостно и сунула штучку Хохлову под нос. — Понял теперь?

Он заглянул и ничего не понял.

— Что это такое?!

— Это линзы! — сообщила она и опять пристроилась к нему на колени, заполнив пустоту до самого края. — Ну, вон они болтаются, видишь, зелененькие?

И они оба уставились на ее ладонь.

— Родионовна, — сказал Хохлов с изумлением, — так у тебя не глаза зеленые, а линзы такого цвета?!

— Ну да!

И тут Хохлова накрыла такая волна безудержной, сумасшедшей, небывалой любви, что он весь покрылся «гусиной кожей». От любви.

Он осторожно принял с ее ладони пластмассовую штучку, в которой болтались линзы, со всех сторон обнял Арину и прижал к себе так сильно, как только мог.

Она притихла и затаилась, будто что-то понимала!..

— Родионовна, — сказал Хохлов, чувствуя, что голос его тоже подводит, словно покрывается мурашками, пропади оно пропадом, — тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что в женщине должна быть загадка? Зачем ты мне приперла свои линзы?! Чтобы я точно знал, что глаза у тебя ни черта не зеленые?!

— Ты же спросил, — ответила она тихо. — Не буду же я тебе врать, Митя.

— Не будешь? — переспросил Хохлов, отстранил ее от себя и посмотрел в глаза. — Никогда не будешь?

Глаза у нее были серые, самые обычные, и еще она моргала, видимо, после своих линз, и со странным благоговейным трепетом он поцеловал ее закрывшиеся горячие веки, и потом еще под глазами, и брови, и щеки, и шею, и понял, что она почти не дышит, и тихонько усмехнулся.

— Я тебя люблю, — громко сказал он своим необыкновенным голосом и шумно вздохнул. — Я тебя люблю всю жизнь.

— Это неправда, — возразила она, не открывая глаз.

Он и сам знал, что неправда, но какая разница?!

Какая теперь разница, кого и когда он любил, если есть только она, и в данный момент ему казалось, что всегда была только она, и только ее серые — самые обыкновенные! — глаза всегда смотрели только на него, только ему она улыбалась странной, загадочной женской улыбкой, ожидая того, что будет дальше, и это только сейчас и должно случиться, а вчерашняя глупость не в счет!..

И еще ему казалось, что нет никаких исключений из правил — вот оно, правило! И оно всегда выполняется, при одном лишь условии — что есть любовь, а у него есть любовь, совершенно понятная, ясная, и ее можно потрогать, обнять, посадить к себе на колени.

Вся любовь, которая только есть на свете, о которой писали старик Шекспир, старик Петрарка, старик Роберт Бернс, умерший, помнится, в тридцать семь лет, оказалась вполне осязаемой и материальной и сейчас сидела у Хохлова на коленях, и он держал ее за бока.

Даже не будучи Петраркой, он как-то очень отчетливо понимал, что это она и есть. Старая подруга Родионовна, воплощение вселенской любви.

— Я тебя люблю, — повторил Хохлов настойчиво, потому что она должна была понять хоть что-нибудь из того, что понял он. — Ты слышишь?

Она покивала.

Он взял ее руку и поцеловал в ладонь, удивляясь тому, какая это необыкновенная музыкальная ладонь, отмеченная угловатой женственной грацией, и еще тому, что такая возвышенная чепуха лезет ему в голову!..

Ладонь сжалась, и пальцы ухватили его за нос.

— Интересно, — шепотом сказала Родионовна в самое его ухо, — если долго тянуть, у тебя вместо носа вырастет хобот?..

Хохлов хотел было выложить ей все, что он думает о хоботах и о том, откуда именно они растут, но тут она его поцеловала в какое-то на редкость неудобное место, в шею, и он забыл про хоботы.

Он никогда не задумывался о том, почему по научной классификации принадлежит к классу позвоночных, а теперь понял. Он принадлежит к классу позвоночных, потому что у него есть позвоночник, который сейчас окостенел, затвердел и покрылся инеем, как у попавшего в снежную лавину динозавра.