Гений вчерашнего дня

И побитой собакой плетётся за свой стол. В обед Аким жуёт вместе с котлетой виноватую улыбку, а потом, как дятел, стучит на компьютере. Эхо сводит меня с ума! А зачем тебе всё это? Не слышит! Аким не подозревает о своём расколотом «я», а я молчаливо наблюдаю, как его мозг кружит хожеными тропами, будто стрелки часов, которые скрадывают время, крутясь по растрескавшемуся циферблату.

Раз в неделю Курилёнок навещает мать. Тогда передо мной встаёт его детство. «Мама, мама…» — зовёт он, раздвигая прутиком заросли кусачей крапивы. По шее у него ползёт жук с кровавыми, точно их оставила когтистая пятерня, полосами. Молодая, красивая, мать щелчком сбивает жука и, взяв на руки, несёт Акима на террасу, где пыхтит чайник. «Акимушка, ненаглядный…» — шепчет она, будто с поднебесья. У неё мягкая, тёплая грудь, упёршись в которую, Аким мгновенно засыпает. «И привези лекарства!

» — раздаётся в «мобильном». Голос, скрипучий, как ржавое железо, переходит в гудки. Аким чертыхается, ему кажется, что мать давно умерла, а он говорил с автоответчиком.

Старухи, как маленькие девочки, всех превращают в кукол! Я кричу, забывая, что для него я, как Бог — существо без обратной связи.

Осень, дождливая осень, и дни — как птицы на проводах!

В кафе Аким сидит напротив толстяка с пышными усами, которого считает другом, а тот его — врагом.

— Русскому интеллигенту что было нужно? — разливает он «горькую». — Чёрная икра, пол штофа водки и душевные разговоры. А советскому? Поллитровка, селёдка и те же разговоры…

Они быстро чокаются.

— А сейчас даже пьют молча…

Усатый кашляет, а потом разводит вокруг руками:

— Ну, я бы не сказал…

— А ты прислушайся, — гнёт своё Аким, — болтают о чём попало, и никто не говорит о смерти… Выходит, что каждому близко, всем — далеко?

Усатый медленно жуёт мясо и ещё медленнее слова:

— В церкви давно был?

— Что церковь? — кривится Аким. — Только пугает вечным, а живёт преходящим…

Усатый хлопает по плечу:

— А есть ли, Аким, на свете приличные люди?

— Есть, только их мнут узловатыми пальцами, а они, чтобы выжить, как букашки, притворяются мёртвыми, — он проводит ладонью по скатерти, сметая крошки. — Может, и правда, от обезьян произошли — также живём, не осознавая, как во сне…

Рюмки давно опустели, но Аким ещё долго ворчит, размахивая руками, пока не замечает, что остался один, а на него недоумённо косятся официанты.

В церковь он всё же пошёл. Стоял со свечой перед тёмноликой иконой, слушал, как батюшка рассказывал детям из воскресной школы про Сотворение, и ловил себя на странной покорности, которая разливалась внутри.

«Страшно и подумать, откуда пошёл мир, — читал я его мысли, — а скажут: «Землю и небо сотворил Бог», делается легко и покойно…» Аким посмотрел на детей: «Может, Бог — это Дед Мороз для взрослых?»

Возвращаясь, он шлёпал по грязи, проходя двором своего дома-колодца, где за грубо струганным столом стучали в домино. Играли парами, и один всё время ругал партнёра.

«Давайте играть по-человечески! — взорвался он после очередного проигрыша. — Каждый за себя!» Обстукивая с ботинок глинистые комья, Аким поднялся по лестнице, повернул ключ в железной двери, и мне сделалось тесно в его черепной коробке — его мысли, как спички, вспыхивая, исчезали где-то на стороне.

Жена у Акима чуть косит и, когда нервничает, ресницы у неё хлопают по носу. «Не проведёшь!» — читается в каждом их взмахе. Она не выглядит на свой возраст, а до сих пор, как девушка, которая кажется старше.

Курилёнки женились, когда Аким ещё боялся мышей и стеснялся женщин. Теперь мыши боятся его, а женщины стесняются.

«И между этим — жизнь», — чешет в затылке Аким.

«Жизнь после жизни», — уточняю я его математику.

Голодный день кидается на приманку другого и виснет, как сушёная рыба. Аким всё больше становится мною.

Для жены он по-прежнему уходит на работу, но вместо этого бродит по городу, заглядывая в лица прохожим.

А я проникаю в их мысли. Они слагаются из вчерашних новостей, обгрызенных, как семечки, и выплюнутых телевизором, из страхов, модных песен, денежных расчётов и эротических фантазий. Слава Богу, Аким ничего не видит!

А передо мной бушуют неподдельные страсти, чужие мысли душат, как запахи, а люди становятся на одно лицо.

Проникая сквозь их скорлупу, я вижу мир их глазами, подыскивая, как вирус, нового хозяина.

И не нахожу.

Дни, как костяшки на счётах — белые чередуются с чёрными. Приходил усатый, за чаем подмигивал жене, похлопав по плечу Акима, рекомендовал своего психиатра.

«Интриган! — видел я его чёрные мысли. — Какой же ты интриган!»

А психиатр уже на другой день, щурясь поверх очков, слушал сбивчивый рассказ жены и думал о гонораре.

— Деньги — зло, — говорю я голосом Акима.

— Когда их мало, — вытирает он очки о манжет. — А почему, голубчик, на работу не ходите?

— Как все?

— Ну да…

— Значит, все родились — и я родился, все умрут — и я тоже?

Он хохочет, а про себя уже ставит диагноз.

— Сколько людей — столько диагнозов, — не разобрав его латыни, чеканю я. — У вас, например, раздвоение — вы ещё здесь, а в мыслях уже далеко…

Он непроницаем.