Гений войны Кутузов. «Чтобы спасти Россию, надо сжечь Москву»

Но в день Бородина эта фантастическая энергия, казалось, совсем угасла: расположившись на возвышенности, недалеко от Шевардинского редута, французский император весь день провел в состоянии почти полной неподвижности, обозревая поле сражения с помощью карманной зрительной трубы, поражая свиту своей небывалой апатией. У него явно пропал аппетит: на обед Наполеон съел лишь хлебную корку и выпил стаканчик шамбертена. По ходу битвы его настроение становилось все более мрачным, хотя было очевидно, что французская армия хоть и медленно, но верно овладевает полем боя.

Мрачность Наполеона была понятна. Ему не нужна была обычная победа. Русская кампания развивалась так, что Наполеону срочно нужен был полный разгром вражеской армии. А разгром – это бегущие в беспорядке толпы обезумевших от страха людей, бывших недавно солдатами, это многие тысячи пленных, сотни захваченных орудий, десятки вражеских знамен, поверженных к ногам Бонапарта.

Конечно, его маршалы и последующие поколения историков-«наполеоноведов» могли громко сетовать, что возраст сделал Наполеона осторожным, а недомогание – нерешительным, но в то же время он с горечью и раздражением понимал, что в день битвы при Бородино ничего подобного не будет. Русские почти не сдавались в плен и не бежали даже в тех случаях, когда должны были бы бежать. Потеряв позицию, они тут же занимали новую и обороняли ее до последнего, дрались даже голыми руками. А он уже немало положил на поле боя своих храбрых, сильных и опытных солдат и офицеров.

Возможно, именно тогда французский император стал впервые понимать, на грани какой катастрофы он оказался в битве под Москвой или, как он потом сам говорил, bataille de Moskova…

…Кстати, по свидетельствам некоторых русских участников Бородинского сражения, пока Бонапарт около 17 часов пополудни посещал захваченные деревню Семеновское и Багратионовы флеши, размышляя о целесообразности ввода в бой его «НЗ» – Старой и Молодой гвардии, произошло интересное событие. Боеспособная часть русской гвардии плотной массой по приказу Кутузова выдвинулась вперед: якобы «старый северный лис» заметил, что центр французской линии состоит почти весь из конницы, поскольку вся линейная пехота Наполеона уже давно была в деле и в центре ее почти не осталось. Не иначе как русский главнокомандующий собрался пробить поредевшую линию врага в центре?! Но пока русские «судили да рядили», наполеоновские артиллеристы Сорбье и д’Антуара (то ли сами, то ли по приказу Бонапарта?) – «асы из асов» – успели заметить «собирающуюся грозовую тучу» и мгновенно «выставили» заградительный огневой вал такой плотности, что об атаке русским гвардейцам и думать не приходилось. Более того, Наполеон решил подстраховаться и прикрыл свой центр еще нетронутой дивизией Роге из Молодой гвардии Мортье. Если все так, то Бонапарт уже сделал свои первые неутешительные выводы по исходу сражения и старался исключить риск по минимуму…

Новая линия обороны русских – у Горок – была хуже прежней, но измученный противник больше не предпринимал попыток их атаковать. Дело в том, что корпуса Великой армии тоже порядком «похудели»!

Правофланговые поляки князя Понятовского, поддержанные вестфальскими увальнями трудно идентифицирующего себя как личность его «товарища по уже туманной юности» Жюно взяли Утицу и Утицкий курган, но на этом выдохлись и ни на что большее уже не были способны. Почерневший от пороховой гари в посеченном пулями и изрезанном штыками маршальском мундире «храбрейший из храбрых» Мишель Ней на пару со страдающим от контузии «железным маршалом» близоруким, лысым и сутулым Луи Даву вместе с их обескровленными батальонами и полками, но решившими свою задачу «убрать русских» из Багратионовых флешей и деревни Семеновское, больше уповали на батареи Фуше и Сорбье, чем на свои окровавленные, погнутые и сломанные штыки. Они, конечно, еще могли пойти вперед, но это уже точно была бы их последняя атака. «Король храбрецов» Йоахим Мюрат так «загнал» коней своих храбрецов и смельчаков, что они наполовину стали «безлошадными»: в Москве из 7 тысяч спешенных кавалеристов сформируют два полка пехоты, а затем появится «Священный эскадрон» сугубо из кавалерийских офицеров, у которых еще были лошади. Хотя корпуса Нансути, Латур-Мобура, Груши и покойных Монбрёна (Коленкура) все же еще могли поскакать на русских, особенно удалые гусары, уланы, конные егеря и шеволежеры Брюйера, Пажоля, Шастеля и Рожнецкого. Правда, обратно вернулись бы уже лишь «тени» некогда лихих конных эскадронов лучшей в Европе мюратовской кавалерии. Солдаты его любимца-пасынка Эжена де Богарнэ пострадали меньше остальных, а Итальянская королевская гвардия и кое-какие полки и вовсе не побывали в огне. За них «костьми ложилась» образцовая пехота Жерара, раненого Морана, погибшего Ланабера и сменившего того бригадного генерала барона Ж. Буайе де Ребваля, командира 1-й бригады 3-й гвардейской пехотной дивизии Кюриаля Старой гвардии.