Гений зла (сборник)

студенты стали все улыбаться, потом и комиссия стала

улыбаться. Это был настоящий фейерверк, это блестящие ответы

на все вопросы, которые ему задавали.

Нет, [симфоническую поэму Локшина «Жди меня»] не помню. Я

слышала ее один раз.

Это потом уже Александр Лазаревич мне рассказал, что это

второе исполнение, а первое исполнение состоялось в

Новосибирске [в 43 г]. Исполнял оркестр под управлением

Мравинского и вступительное слово говорил Иван Иванович

Соллертинский. (Это замечательный был музыковед, который

очень поддерживал и помогал Шостаковичу.) И он сказал очень

такие хорошие слова по поводу этого сочинения [Локшина] –

что-то вроде того: «Запомните этот день. Вы слышали сегодня

музыку гениального композитора». Что-то вот в таком плане. К

сожалению, к этому времени [т.е. ко времени сдачи коллоквиума]

Иван Иванович уже умер и никак не мог поддержать

композитора.

После коллоквиума я также подошла и поздравила. Всё, на этом

всё, казалось бы, кончилось. Но через некоторое время мы

узнаем, что нам дают нового преподавателя. Новый

преподаватель – Александр Лазаревич Локшин. Мы удивились,

потому что совсем молодой, думали: ну чему он нас может

научить, когда у нас столько старых преподавателей. Но наши

страхи оказались напрасными совершенно. И я к нему попала

сразу в класс чтения партитур, класс инструментовки и

музыкальной литературы. Музыкальная литература – это

групповое было занятие. Он нам играл разную музыку – тогда не

было CD, были только пластинки – но в основном он исполнял

это сам, либо с Мишей Мееровичем. И он не только нам музыку

показывал, он приносил книжки авторов, которые жили в это

время. Когда мы изучали импрессионистическую музыку, он

приносил нам альбомы, репродукции с картинами

импрессионистов. В то время в Москве негде было это

посмотреть, потому что музей Нового Западного Искусства был

просто закрыт, а в музее Изобразительных Искусств – он тоже

был закрыт, потому что там была выставка подарков Сталину. И

много лет это было. Так что вообще западную живопись негде

было увидеть. Мы были очень рады, мы очень много от него

получали. Он блестяще проводил эти занятия, он был весь в

музыке.

Я не могу показать, как он играл. Но вы знаете, что когда ему

что-то нравилось, какой-то фрагмент, – он не только его играл, он

и пел. И, мы уже потом узнали, [он пел], если там красивая

гармония или красивый поворот, или модуляция красивая.

Потом, когда мы сами слушали музыку, мы говорили: «Ну, это

тую». Ему не хватало рояля, он ещё голосом это добавлял.

Нет, это [как Локшин пел] я вам не покажу. А вот в классе

инструментовки, скажем, мы делали так: значит, бралось

сочинение для фортепьяно и надо было его оркестровать, сделать

оркестр. И мы сначала с ним [Локшиным] обсуждали. Вот он

спрашивал: «Какие инструменты я здесь могу услышать и как

здесь, что здесь?» Значит, обсуждали, потом я это писала,

приносила ему и он что-то исправлял, что-то показывал. Это

было очень интересно, тем более перед этим я училась у других

преподавателей по инструментовке. Я не могу даже сравнивать

эти занятия, насколько много они мне дали. И потом даже, когда

я играла какие-то сочинения, я всегда думала: а как это может

звучать в оркестре? Так что эти вот занятия – это мне мои знания,

мой багаж на всю жизнь…

Мы сыграли с ним [Локшиным] все симфонии Малера и вообще

мы всю музыку играли, очень много музыки в четыре руки. Это

было однажды вот так: я была на уроке, позанималась и пошла

уже к двери, а следующий студент ещё не пришёл. И вдруг он

меня спрашивает: «Скажите, а вы любите стихи?» – Я говорю:

«Люблю». – «Хотите, я вам почитаю?» И вот я помню, как я

стояла у двери, он достал записную книжку и стал мне читать

стихи – очень красивые стихи, замечательные. Я помню, что,

среди других, он прочитал мне и сонет Камоэнса, на который

через много лет он написал симфонию. После этого случая мы

как-то подружились, и когда не приходил кто-то из студентов, я

всегда уже оставалась и мы просто музицировали. И дело в том,

что ему негде было жить. Он жил у знакомых. А я тоже жила в

коммунальной квартире, и мне торопиться домой было нечего.

Поэтому вечером, если мы находили класс, мы всегда брали ноты

и играли, много играли. В общем, всю музыку я знаю с тех пор.

…Я вспоминаю события 50-летней, больше чем 50-летней

давности. Вот я училась у него с 44 года по 48 год. А в 1948 году

я пришла в консерваторию как-то и увидела на стене приказ, в

котором были имена уважаемых профессоров, преподавателей

консерватории, которые увольнялись без указания причин,

просто увольнялись из консерватории. В этом списке был

Александр Лазаревич Локшин.

Положение у него тогда [в 44 г.] было ужасное, потому что он

был болен и у него была язва желудка, и вообще это ведь была

война. Понимаете, уже одно сознание того, что каждый день

тысячи людей гибнут – уже трудно переносимо. А кроме этого

ещё был голод, конечно, не такой, как в Ленинграде, но всё-таки

голодно было. И вот, когда он был голоден – у него были так

называемые голодные боли – а если он что-то поест

некачественное, у него были опять боли. Несколько раз его клали