Гений зла

все-таки… ну все-таки очень высокого ранга.

Бунтман. (великодушно и со знанием дела) Ну, во-первых,

Локшин лучше, чем Сальери.

[Бедный Сальери! Как известно, отравителем Моцарта его считают по

недоразумению.]

Все хором. Да, давайте сразу, это мы, это да… (смеются)

Парин. Это мы слышим, конечно.

Бунтман. Это гораздо более значительная фигура. Мне кажется,

что здесь нужно поставить очень такое жирное многоточие…

Потому что жизнь Александра Локшина, мне кажется, требует

серьезнейшего исследования. Серьезнейшего подбора

документов, где можно было бы четко сказать о жизни его и

социальной жизни, жизни человека. Насколько справедливы

обвинения? Насколько правомерна та защита, на которую

встают… э… у…

[Я не издеваюсь, так на пленке.]

...те люди, которые…

Парин. Я думаю, что необходима просто большая книга о

Локшине.

Бунтман. Вот именно.

Парин. Которая бы соединила это… Которая бы расследовала,

исследовала это…

Бунтман. (проникновенно)Но в данном случае перед нами, и в

этой передаче в частности, я думаю, что и Игорь, и Алеша вот с

этим согласятся, что перед нами несомненный факт есть музыки.

Музыки замечательной. Музыки, в которую мы в течение всей

передачи продолжаем вникать. Есть вот этот факт. И именно о

нем мы и говорим. Конечно, он наполнен очень многим изнутри

и личным. Но здесь я все-таки бы не ограничивался … и

внутренней биографией. У человека есть метафизическая

биография. И она и была… И вот, не зря, Игорь, вы сказали, что и

тó, и тó. И изначальное трагическое ощущение мира, и еще

которое было подтверждено и биографией, и ощущением

собственной жизни.

Парин. Я думаю, что нам самое время послушать фрагмент, еще

один фрагмент из сцены из «Фауста» Гете, «Песенок

Маргариты» Александра Локшина. Музыки, которую мы можем

назвать гениальной.

(следует музыкальный отрывок)

<…>

XX

Разговоры с Бунтманом

Передача потрясла меня. Я не спал три ночи. У меня подскочило

давление. Впрочем, я человек вполне здоровый. А у моей матери

был инсульт годичной давности.

И Карпинский знал об этом. Понимал ли он, что находился в двух

шагах от убийства и только случайно промахнулся?

Что касается Бунтмана, то он мог об инсульте и не знать. А мог и

знать – ведь его первая жена, Надя, – бывшая аспирантка моей

матери. Я позвонил Наде и сказал:

– Ваш Сережа сошел с ума.

Она ответила:

– Не я была музой этой передачи. Главное – это здоровье

Татьяны Борисовны. Ни в коем случае ничего ей не

рассказывайте!

Тогда я начал звонить на «Эхо Москвы» и оставлять свой

телефон, в надежде, что Бунтман мне перезвонит. Но ничего

подобного не происходило. Домашнего его телефона у меня не

было. Я понял, что, действуя таким образом, ничего не добьюсь.

Тогда я позвонил его матери, Елене Петровне, и сказал робким

просительным голосом:

– У меня нет к Сереже никаких злых чувств и я у него ничего не

прошу. Мне только нужно кое-что ему рассказать и мне нужно,

чтобы он приехал ко мне домой. Пусть он не боится, что разговор

будет на повышенных тонах.

И я оставил свой телефон.

Через два часа Бунтман позвонил и сказал красивым

убедительным голосом:

– Я очень люблю музыку вашего отца. Когда мне только

приоткрылась музыка Локшина, я сразу же стал вслушиваться в

нее со страхом и восторгом. Слушая эту музыку, одновременно

оказываешься во всех точках пространства трагедии…

Я попробовал перебить его:

– Но…

– Но, – продолжал Бунтман, – когда я сказал у нас на «Эхе», что

собираюсь сделать передачу о вашем отце, тут поднялось такое

фырканье! Вы же знаете нашу интеллигенцию.

Определенно, он давал мне понять, что совершил благодеяние.

Видимо, он считал меня еще бóльшим идиотом, чем я есть на

самом деле. И все же он пообещал приехать ко мне для разговора.

Перед тем как приехать, он должен был еще раз позвонить.

И вот, спустя три дня, раздался второй звонок.

– Вы знаете, Саша, сегодня я не смогу к вам приехать. Вы просто

не представляете, как я загружен. Приезжайте лучше вы к нам на

«Эхо». Мы спокойно там устроимся, поговорим у меня в

кабинете, – сказал Бунтман.

– Ну, раз вы сегодня не можете, давайте отложим, – сказал я.

– Ну зачем же откладывать. Хотелось бы поскорее.

Тут я наконец обнаружил свою истинную сущность.

– Понимаете, Сережа, – сказал я, – вы ведь оскорбили меня. Я

просто не могу к вам приехать.

– Ах, вот оно что, – сказал Бунтман красивым

многозначительным голосом, впервые понимая, с каким, в

сущности, подонком имеет дело. – А скажите, Саша, вы сами

слышали передачу или вам кто-то о ней рассказывал?

– Не только слышал, но и записал. Потом распечатал и всем

раздаю, – сказал я.

Мне показалось, что Бунтман чем-то недоволен.

– Ну, тогда суд, – сказал он.

– Пожалуйста, – сказал я.

– Ах, так вы хотите суд! – воскликнул он.

– Сережа, вы же сами сказали про суд, – ответил я.

О том, что произошло дальше, знаем только я да он. Ну,

возможно, еще несколько близких нам людей.

Потом моя мать, Татьяна Борисовна, ездила к его матери, Елене