Гений зла

«ш» и «м», написанные моим отцом, прекрасно различимы.

(Чтобы читатель мог в этом убедиться, я привожу в этой книге

факсимиле двух отцовских писем).

* * *

...Понимает ли Вера Ивановна, что ее «Трагедия предательства» –

уникальный документ, доказывающий несостоятельность

обвинений в адрес моего отца? А кроме того, ее статья – портрет

нашего общества, подвергшегося насилию и обманутого. Мне

хочется привести здесь слова Н.И. Гаген-Торн из ее книги

Memoria (М., 1994, с. 374), как будто специально написанные для

ответа Вере Ивановне: «Основой сталинского режима было

разрушение естественных чувств. Был проделан социальный

опыт: как создать полную автоматическую покорность? Для

этого представлялось наиболее пригодным нарушить

естественные реакции человека – заботу о близких, веру в друзей,

умение отличать правду от лжи. Это было основным для

бредового состояния, в которое была поставлена страна:

перестать понимать, где правда, где мистификация, кто враг, кто

друг».

Что я могу к этому добавить? Уверен, что наилучшим

опровержением искаженного образа моего отца является его

музыка. Ведь она – точнейший психологический портрет ее

автора. И этот портрет не имеет ничего общего с тем, который

нарисовала Вера Ивановна. Нужно только дать возможность этой

музыке прозвучать…

июнь – август 2002 г.

P.S. Я хочу вернуться к «фразам, сказанным наедине», с

помощью которых заключенные определяли доносчика, и

добавить следующее. Думаю, что в интеллектуальной среде, где

все дорожат своей репутацией, данный способ, как правило,

давал ошибочный результат. Ведь «фраза, сказанная наедине» и

предъявленная затем арестованному на допросе, – это всегда

саморазоблачение стукача, чего стукач, конечно же, стремится

избежать. Для того, чтобы считать такую фразу прямым доносом,

нужно суметь исключить:

а) антисоветские фразы общего типа из лубянских списков;

б) остроты, передаваемые от человека к человеку по цепочке;

в) комбинации, составленные стукачом из известных ему имен и

характерных слов;

г) подслушанные фразы; фразы, выведанные у пьяных, и т.п.

На мой взгляд, гораздо надежнее было бы определять стукача-

интеллектуала по карьерному росту, материальному

благополучию и творческому бессилию.

P.P.S. Иногда меня спрашивают, почему я не подаю на

Прохорову в суд. Интересующихся отсылаю к докладу фонда

ИНДЕМ «Дело о $ 400 млрд. Портрет российской коррупции»

(Новая газета, 12-14 авг. 2002), а также к статьям:

а) Ягодкин А. «Поруганная честь ветки № 3» (Новая газета, 9-11

сент. 2002);

б) Политковская А. «Острая юридическая недостаточность»

(Новая газета, 19-22 дек. 2002).

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

И.Л.Кушнерова – А.А. Локшину

Дорогой Саша!

Я хочу написать Вам о событиях 48 - 49 годов, свидетелем которых я

была и о которых Вы можете не знать. В 48 году у Вашего отца еще не

было жилплощади в Москве, и он снимал маленькую квартирку без

всяких удобств на станции Зеленоградская по Ярославской ж.д. Там он

жил со своей матерью и сестрой. От станции до дома было довольно

далеко идти, и так как Ваш отец был серьезно болен, то случались дни, когда эта дорога была ему не под силу. В такие дни он оставался

ночевать в Москве у своей школьной знакомой (по Новосибирску)

Надежды Лыткиной. Эта его знакомая жила тогда в коммунальной

квартире в одном из Арбатских переулков, в доме, где – как выяснилось

впоследствии – раньше жила Марина Цветаева.

Лыткина была гостеприимна, и у нее часто собирался народ. После

занятий в Консерватории я не раз приходила туда вместе с вашим

отцом; именно там я впервые увидела Веру Прохорову.

Вот что мне запомнилось: Прохорова много и охотно говорила – о

своих именитых родственниках и знакомых и о том, кто из них что

сказал. В ее речах, произносившихся на публике, постоянно

присутствовали так называемые «антисоветские высказывания», за

которые тогда нещадно карали. Мне было страшно всё это слушать, и я

даже спросила у Вашего отца, не могут ли речи Прохоровой быть

провокацией, на что он ответил отрицательно.

Я, конечно, разделяла взгляды Прохоровой на террористический режим,

ужасала меня лишь ее манера высказывать свои взгляды публично –

ведь она подставляла под удар не только себя, но и своих слушателей.

(Надо сказать, что у меня в то время были дополнительные основания

для страхов: мой отец находился в заключении, а я скрыла это при

поступлении в Консерваторию и жила, постоянно опасаясь

«разоблачения». Об этом не знал никто, кроме Вашего отца).

У Лыткиной я видела Прохорову много раз, но никогда с ней не

беседовала, обычно она «солировала». В этой же квартире я встретила и

Есенина-Волъпина. Ваш отец с восторгом мне его представил как

талантливого поэта. И поэт стал читать свои стихи. Читал он очень

темпераментно, ярко, громко – в коммунальной квартире. Стихи были

действительно талантливые, но такие антисоветские, что я до сих пор

помню то ощущение ужаса, которое меня тогда охватило. Народу в

комнате было много. Когда мы выходили из квартиры, я уже ожидала,

что увижу фургон, который нас всех увезет на Лубянку. Но тогда все

обошлось.