Гения убить недостаточно

В отличие от географической, русско-литературная Брента имела канал в самом истоке. Название этого канала, который тянулся к туманному Альбиону, хорошо известно – Байрон. Во время южной ссылки Пушкин читал в оригинале «Странствования Чайльд Гарольда», где в XXVIII и XXIX строфах четвертой песни струились темные воды магической речки, отражавшие пурпур новорожденных роз, изменчивые краски заката и звезды венецианских небес. Оттуда, из байроновских строф, Пушкину ярко блеснуло само это имя – Брента (The deep-dyed Brenta). Но было в его мечтательном восклицании и нечто такое, что выходило за рамки явления, называемого «байронизмом в русской литературе». Была еще задорная, вдохновляющая уверенность – «нет, увижу вас», – выраженная в пику всем обстоятельствам жизни, вовсе не сулившим монаршего (иного для Пушкина быть не могло) разрешения на выезд за границу, без которого, говоря словами «Путешествия в Арзрум», нельзя было «вырваться из пределов необъятной России» и увидеть эту заведомо прекрасную Бренту, знакомую «по гордой лире Альбиона».

Из пушкинской строфы, сообщающейся с байроновской, итальянская речка быстро потекла дальше по континенту русской поэзии.

В 1825 году Брента уже серебрилась и благоухала в первой строфе «Венецианской ночи» Ивана Козлова:

Ночь весенняя дышала

Светло-южною красой;

Тихо Брента протекала,

Серебримая луной;

Отражен волной огнистой

Блеск прозрачных облаков,

И восходит пар душистый

От зеленых берегов.

В том же году Брента еще раз появляется в пределах поэтического мира «вдохновенного слепца», как называл Ивана Козлова Пушкин. Она заманчиво мерцает в стихотворении «К Италии», посвященном Жуковскому, – «Ты будешь зреть тех волн очарованье / И нежный блеск над Брентою луны», – и устремляется к новым мирам.

Пересекая в 1831 году владения музы Евдокии Ростопчиной, Брента из объекта безмятежного созерцания превращается в объект роскошно-томительного желания:

Вдоль Бренты счастливой хочу я плыть в гондоле,

И слышать Тассовых октав волшебный звук,

Напевы страстные его сердечных мук;

Иль в забытье внимать веселой баркароле, —

пишет Евдокия Петровна в стихотворении «Италия». Достигнув другой «Италии» – стихотворения, сочиненного в 1839 году Владимиром Бенедиктовым, Брента вновь становится предметом чистого восторга, без примеси личностных побуждений:

Страна Любви! Сребристой пены

Живой каймой обведена

Поет, и голосом сирены

Чарует внемлющих она.

Красавица! – Вот волны Бренты:

У ней на персях дан им бег;

По этим персям вьются ленты

Жемчужно сыплющихся рек.

В 1864 году река заворачивает в стих Петра Вяземского, который, побывав на берегах знаменитой лагуны (и, может быть, вспомнив там о великом друге), восклицает:

Прелестный край! Над светлой Брентой

Пестреют гнезда свежих вилл,

И виноградник злачной лентой

Деревья стройные обвил.

Полей и рощей безмятежность,

Сады улыбчиво глядят,

Цветов обилье, блеск и нежность

Земною радугой горят.

И, наконец, в 1923 году речка обретает в русской литературе отдельное произведение, названное ее именем. Владислав Ходасевич заканчивает в немецком городке Сааров стихотворение «Брента», начатое им в Москве тремя годами раньше. Эпиграфом Ходасевич берет пушкинские строки: «Адриатические волны, / О Брента! нет, увижу вас…» Стихотворение очень значительное. Ключевое в деле Бренты. Оно как бы перечеркивает все поэтические восторги, адресованные Бренте, и ставит беспощадный диагноз этой речке, которую Ходасевич, – это нужно отметить особо, – в отличие от Пушкина, видел:

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Спустя сорок лет Набоков публикует в Нью-Йорке свой грандиозный четырехтомный комментарий к «Евгению Онегину»[36] – результат «кабинетного подвига», по выражению автора. В какую-то минуту этого подвига, длившегося пятнадцать лет (труд был начат в 1949 году), Набоков доходит до той строфы «Онегина», где берет начало русско-литературная Брента. Он тут же вспоминает «Бренту» Ходасевича и отсылает читателя к «живительному шоку», то есть к реальному образу Бренты, нарисованному поэтом. И всё. Дело можно закрыть.

Но дело не поддается такому халатному закрытию, – эта мысль подняла меня однажды, словно звонкий военный горн, с каменной плиты – моей полуденной постели близ Ponte Vecchio – и заставила немедленно приступить к следственным действиям. Они продолжались несколько месяцев.