Генри и Джун

Он дразнит меня, покусывает уши, целует; мне нравится его страстность. Внезапно он бросает меня на диван, но я умудряюсь выскользнуть. Я знаю, что он хочет меня. Мне нравятся его губы, сила рук, но безудержное желание пугает, даже отталкивает. Я думаю, это оттого, что я не люблю его. Желание Дрейка направлено на меня, как острый меч. Я освобождаюсь и ухожу, ничем его не ранив.

Мне кажется, я все-таки хотела получить удовольствие, не испытывая при этом никаких чувств, но что-то меня удерживает. Во мне живет нечто нетронутое и чистое, и оно командует мной. Я должна изменить это, если хочу измениться сама. Я так задумалась, что заблудилась в метро.

Через несколько дней я встретила Генри. Я ждала этой встречи, как будто она могла что-то решить. Так и случилось. Увидев его, я поняла, что могла бы полюбить этого мужчину. И меня это не испугало.

Потом я прочла роман Дрейка и открыла Лоуренса для себя с совершенно неожиданной стороны — все было так незнакомо, зыбко, фантастично. Он оказался реалистом, которого раздражает реальность.

И тотчас же его желание перестало пугать меня. Мы оба странные, и между нами возникла какая-то связь. На его воображение я ответила своим. В романе вряд ли живут его чувства. Как же мне о них узнать? И его имя, Лоуренс Дрейк, — тоже маска.

Меня можно завоевать двумя путями — поцелуями и воображением. Но одни только поцелуи на меня не действуют. В ту ночь, когда я дочитала книгу Дрейка, я удивилась силе своих чувств. Я знала, что пройдут годы, пока я сумею забыть Джона (Эрскина), потому что именно он первым затронул тайные струны моей души.

Я убеждена, что в книге Дрейка нет ничего от него самого. Он терпеть не может в ней те места, которые особенно нравятся мне. Книга написана, чтобы выразить протест, все продумано, даже фантазии тщательно спланированы. Мы обсудили это, когда я пришла к Лоуренсу в следующий раз; и я начала лучше понимать его. Теперь я знаю, почему вначале ему не доверяла. Одни его действия побуждаются чувствами, другие — воображением. Все они мотивированы, тщательно проанализированы. Он как кузнечик — взял и впрыгнул в мою жизнь. Неприязнь усиливается, и когда он пытается поцеловать меня, я отворачиваюсь.

Но не могу не признать, что он владеет техникой поцелуя лучше всех на свете. Все движения Лоуренса подчинены определенной цели, ни один поцелуй не сбивается с пути. Руки его ловки и проворны, моя чувственность просыпается. Меня всегда привлекали неизведанные удовольствия. Он, как и я, чувствителен к запахам. Я позволяю ему вдыхать мой аромат, а потом ускользаю. В какой-то момент, еще лежа на диване, я чувствую, как огромно его желание, и пытаюсь убежать. Но уже поздно. Тогда я признаюсь: у меня «женские дни». Но его и это не останавливает:

— Ты ведь не думаешь, что я хочу сделать это обычным способом, есть и другие.

Он садится и выпускает на волю свой член. Я не понимаю, чего он от меня хочет. Он заставляет меня опуститься на колени и подносит его к моим губам. Я вскакиваю, как будто меня ударили хлыстом.

Дрейк взбешен.

Я говорю ему:

— Я ведь предупреждала тебя, что мы по-разному смотрим на жизнь. Я неопытна.

— А я никогда в это не верил, не верю и сейчас. Ты не можешь быть неопытной — с таким порочным лицом и страстностью. Ты лжешь мне.

Я вслушиваюсь в его слова. Способность анализировать всегда главенствовала во мне, так происходит и сейчас. А Дрейк все говорит и говорит, стараясь донести до меня: я не оценила того, что любят все женщины.

Мысленно я отвечаю ему: «Вот ты-то как раз и не знаешь, что такое настоящая чувственность. Об этом знаем только мы с Хьюго. Она в нас самих, а не в твоем богатом опыте. Она в чувствах, в страсти, в любви».

А он все говорит. Я подняла к нему свое «порочное» лицо. Он не может меня ненавидеть, потому что, как бы зла я ни была, какое бы отвращение ни испытывала, все равно умею прощать. Поняв, что сама позволила ему возбудиться, я решила — из жалости — впустить его в себя. Он понимает и говорит, что от любой другой женщины воспринял бы это как оскорбление. Но он понимает, что я искренне жалею его за унизительную физиологическую зависимость.

И этим я обязана Лоуренсу — он открыл для меня новый мир. Я впервые познала наслаждение от самых невероятных чувств — именно от них меня предостерегал Эдуардо. Экзотичность и чувственность приобрели для меня совсем иное значение.

Я все видела и навсегда запомнила, как Дрейк смотрел на свой мокрый носовой платок, как протягивал мне полотенце, как подогревал воду на плите.

Я рассказала Хьюго не все, опустила подробности. Если что-то уже кончено, Хьюго может это принять. Мы целый час предавались страстной любви, не меняя позы. Потом лежали в объятиях друг друга, убаюканные любовью и нежностью. Такова чувственность, составляющая основу нашего существования.

У Генри богатое воображение и какое-то животное желание жить. Он гений выразительности. «Нашему веку необходима сила», — пишет он. Он сам и есть эта сила.

Хьюго восхищается Генри. Но одновременно он обеспокоен и справедливо замечает: