Генри и Катон

Пожалуйста, Белла, пойми и поддержи меня, как всегда поддерживаешь. Прими бедняжку Стефани — она простодушная женщина, умеющая быть благодарной, а не какая-нибудь скандалистка. И знаешь, вновь ощутив, теперь благодаря моей дражайшей матушке, что такое английская холодность, я так, что не выразить словами, ценю американскую теплоту, доброту и свободу, которые я узнал с твоей и Расса помощью и по которой так тоскую. Здесь я чувствую, что с каждым днем все сильней промерзаю, — еще одна причина для бегства. С тех пор как я здесь, я так часто и с такой благодарностью думаю о вас обоих. Прости, что не ответил раньше, но я тут так запутался — и рад, что наконец написал тебе, потому что многое мне самому стало ясно, только когда сел за письмо! Покажи его Рассу и передавай ему сердечный привет. Поскорей ответь мне, Белла, дорогая.

Всегда любящий, твой (как ты когда-то назвала меня) бесов сын

Г.

— Осторожно, — сказал Генри, отступая назад, — Не хочу, чтобы с ним что-то случилось. Приподнимите его чуточку повыше, мистер Беллами, чтобы Рода могла снять последние кольца. О'кей! Теперь можете оба отпускать.

Гобелен с громким хлопком упал на пол, подняв облако пыли. Рода и Беллами спустились с высоких стремянок по бокам гобелена.

Выглянуло солнце, и дождевые лужицы на террасе походили на эмалевые кружочки сияющей синевы. В окна библиотеки лился мягкий отраженный утренний свет. Голая стена под гобеленом обнажила сокровенное пространство прошлого — старые, забытые, поблекшие обои с рисунком шпалер, увитых побегами роз. Одновременно библиотека вдруг стала казаться намного просторней, намного холодней, словно в нее с освежающей силой ворвалось будущее. Генри подошел к гобелену и пнул его ногой, выбив новое облако пыли.

— Нужно почистить. А теперь сверните его и посмотрите, нельзя ли будет как-нибудь втиснуть на заднее сиденье «вольво». Нет, не выбивайте здесь, вынесите в холл, а то дышать нечем.

Рода и Беллами свернули гобелен в длинную нескладную трубу и поволокли из библиотеки. Генри увидел, как мелькнула в последний раз мощная длань Афины, схватившей героя за волосы. Потом закрыл дверь, присел к круглому столу и посмотрел на пустую стену, блеклую, бледную и покрытую треугольничками паутины. Тяжело вздохнул.

Вошла Герда в длинном синем халате с развевающимися полами. Генри встал. Она швырнула на стол бумаги:

— Почему ты сделал это, не предупредив меня?

— Я предупредил. Сказал, что отправляю его на «Сотбис».

— Ты не сказал, что собираешься сделать это сегодня.

— Сегодня или в другой день — какая разница? Ты не сможешь повесить его у себя в коттедже.

— Ты намеренно это сделал, чтобы досадить мне.

— Мама, ты не понимаешь, — сказал Генри. — У меня не было намерения досадить тебе, это было бы недостойно и мелко. Это важней наших с тобой отношений. Это крупная финансовая операция, которая в конечном счете принесет пользу множеству людей, о которых мы никогда не слыхали и которые не слыхали о нас. Неужели воображаешь, что это доставляет мне удовольствие?

— Конечно доставляет.

— Ты не права. Я люблю этот гобелен. Люблю больше всего остального в доме, и мне он нравится больше, чем тебе, потому что для тебя он просто привычная приятная старая вещица, прикрывающая стену, тогда как для меня — произведение искусства!

Вошла птичьеголовая Рода, выразительно размахивая руками и что-то лопоча.

— Что она говорит?

— Что он не лезет в «вольво», — ответила Герда, отходя к камину, где яркое пламя поленьев спорило с солнечным светом.

— Проклятье! Тогда оставьте его, не разворачивая, в холле, Рода.

— Тогда зачем ты мучишь себя, — сказала Герда, когда Рода вышла, — И меня. И твою fiancee?

Генри подошел к матери у камина и стоял, поглаживая лоснящиеся коричневые желуди дубового венка, вырезанного на полке.

— Мама, пожалуйста, чему быть, того не миновать. Твоя жизнь здесь закончилась, а я свою не собираюсь начинать. Будь справедлива. Будь справедлива ко мне.

— Почему ты так торопишься продать гобелен?