Генри и Катон

— Разумеется. Если не считать шрама, который останется на всю жизнь.

— Ну, вряд ли это может иметь большое значение.

— Для молодой девушки может. Да и пережить насилие не слишком-то приятно.

— Ее не изнасиловали.

— Все равно для нее это было потрясением.

— Согласен. Ты не представляешь, как было ужасно той ночью: стоять в том жутком месте, в темноте и прислушиваться, а потом никто не появился, и полиция сказала…

— Полагаю, Катона тоже следует навестить.

— Он в Лондоне. Как бы то ни было, сомневаюсь, что он захочет видеть меня. Я бы на его месте не захотел.

— Ты знаешь, что тот гнусный парень умер?

— Да.

— Кто тебе сказал?

— Люций. А тебе кто?

— Джон Форбс. Полагаю, он сказал и Люцию. Генри…

— Что?

— Пожалуйста, уделяй Стефани немножко больше внимания.

— Мама, оставь Стефани в покое.

— Я ее и не трогаю. Просто я думаю, тебе нужно быть добрее к ней.

— Нет у меня на нее времени.

— Похоже, у тебя ни на кого нет времени.

— Я добр к ней. Со стороны не всегда видно, насколько я добр. Стефани знает, что я беспокоюсь о ней, с ней все в порядке, она крепче, чем ты думаешь. Ты не представляешь, в каком напряжении я нахожусь, внешне это незаметно. Та кошмарная ночь в темноте, а полиция сказала…

— Я считаю, тебе следует сходить в Пеннвуд.

Генри смотрел на мать — крупную, спокойную и нарочито ласковую, внешне такую, какой он часто видел ее в прошлом. Этот ее образ уходил перед ним все дальше, как отражения в зеркалах, находящихся друг против друга. Его мать, холодная, несокрушимая, всегда уверенная в своей правоте. Сейчас Герда была в куртке и сине-черной твидовой юбке, густые темные, тщательно расчесанные волосы распущены по плечам, крупное лицо бледно и гладко, губы слегка надуты в старании сохранять спокойствие, что придавало ее лицу самодовольное выражение.

Герда смотрела на сына — такого худого и напряженного, одна нога заплетена за другую, одно плечо поднято до подбородка, губы неприязненно кривятся, вокруг горящих темных глаз морщинки недоверия, вьющиеся волосы, взъерошенные усталым и раздраженным жестом, спадают на лоб.

— Слушай, мама, я не желаю идти в Пеннвуд. У меня здесь много дел. Я скоро уезжаю, просто сразу, как смогу.

— Ну конечно, конечно…

Последовала пауза, во время которой Генри обозленно постукивал туфлей по ножке шератоновского комода.

— Люций уже решил, что он хочет взять с собой из того, что тут собрано?

— Да, — ответила Герда, — Вот у меня его список.

— Что он собирается делать?

— Какое-то время поживет у Одри.

— Вот как?

— Кстати, что со всеми теми деньгами?

— Какими? А, с выкупом. Они в Лондоне, в квартире.

— Не лучше ли положить их в банк?

— Да-да-да, я не могу думать обо всем сразу.

Генри вернулся к окну. Увидел неожиданно близко большую, с цветами шляпу Стефани, поднимавшейся на террасу. Преодолев крутые ступеньки, сопящая, с раскрасневшимся лицом, она, не подозревая, что за ней наблюдают, поправила шляпу, повела пухлыми плечами и упругой, несколько развязной походкой направилась к окнам гостиной. Наблюдая за ней, Генри знал, что Герда наблюдает за ним, воображая, что он чувствует к своей fiancée[69] что-то вроде презрения.

— Вот и Стефани, хочу пойти оказать ей внимание.

— Уговорил бы ее поменьше курить. И одеваться попроще.

Дверь за ним закрылась.

Оставшаяся сидеть за столом розового дерева, Герда разгладила ладонью бумаги, лежащие перед ней. Потом положила руки на них, одну на другую. Она хотела подарить Роде кое-что из своих украшений, но не сделала этого. Хотела расцеловать ее на прощание — и этого не сделала. Они с Родой прожили вместе столько лет. А теперь она никогда не увидит ее, потому что Рода была ее служанкой, а не подругой.

— Привет, Стефи, мне нравится твоя шляпка.

— Рада слышать…

— Новая, да?

— Да, купила вчера в Лэкслиндене.

Стефани что ни день покупала что-нибудь из одежды.

— Чертовски милая шляпка, но не уверен, что она подходит к этому платью.

Стефани сняла шляпку. На ней было переливчато-синее вязаное платье, подчеркивавшее грудь и перекликавшееся с лиловыми черточками в радужке круглых глаз. В Лэкслиндене вчера она явно подкрасила и подвила волосы.

— Хорошо погуляли с Люцием?

— Да. Он такой приятный.

Они сели на скамью у желтой, из ракушечника стены дома, нагретой солнцем и источавшей тепло. Генри завел руку за спину и дотронулся до стены. Тимьян на террасе уже покрылся крохотными, с булавочную головку, розовыми бутонами. Из щелей между камнями тянулась молодая крапива. Он искоса посмотрел на Стефани, на ее удивительно выразительный retroussé[70] нос и выпяченные губы маленького рта. Она безмятежно щурилась на солнце, как кошка. «Узнаю ли я ее по-настоящему когда-нибудь?» — подумалось ему. Или кого-нибудь другого? И способен ли человек по-настоящему узнать других? Знает ли он Расса и Беллу? Конечно, они американцы, иноземцы, загадка, нет, это невозможно. Он прекрасно уживался с ними, но они сами не знают друг друга так, чтобы посмотреть друг другу в глаза и увидеть. А Катона? Нет.

— Ты вздыхаешь?

— Я думаю, узнаю ли когда-нибудь тебя по-настоящему.

— Дорогой, зачем…

— Не будь нудной, Стефи.