Генри и Катон

Лэкслинден-Холл был построен в форме буквы «Г», короткая часть которой представляла собой остаток кирпичного дома времен королевы Анны, к которому позже, в 1740-х годах, было пристроено под прямым углом более низкое и длинное каменное крыло. Сейчас на длинном фасаде, обращенном к Генри, неверным бледно-молочным светом светились несколько окон. Черная линия плоской крыши, казалось, едва заметно ползет на фоне темно-синего неба. Позади дома, невидимая, земля спускалась к озеру. Там было светлей. Из-за елей, сияя над плечом Генри, выплывал месяц, серебря шифер крыши и выводя черным волнистую тень под далеко выступающими карнизами. Трава, здесь ровно скошенная, походила на ковер, серый и тяжелый от влаги.

Генри уловил какое-то шевеление впереди и напряг зрение. Небольшое темное пятно отделилось от кустов и беззвучно двинулось через лужайку. Потом замерло, и Генри различил очертания лисы. Темный сгусток, который был лисой, как будто глядел на темный сгусток, который был Генри. Затем неторопливо направился прочь и через несколько мгновений исчез в высокой траве среди берез. Генри оглянулся на дом. Внезапно сел на траву. Острая, щемящая мысль поразила его: впервые в жизни, впервые с раннего детства он смотрит на Холл без чувства, что дом принадлежит Сэнди. Он мало что мог вспомнить из времен до смерти отца. И одно из этого малого — это он сам, играющий на террасе, а Сэнди говорит: «Это мой дом, я бы мог выгнать тебя, если б захотел», — «Не мог бы», — «Мог бы», — «Нет, не мог бы!»

Генри поднялся, чувствуя, что промок. Не сообразил подложить плащ. Безуспешно попытался стряхнуть влагу с брюк. Потом поднял чемодан и с лисьей осторожностью и беззвучностью пошел через лужайку, оставляя за собой неровный мокрый след, темневший в лунном свете. Он расстался с подъездной дорогой, которая сворачивала налево и, огибая дом, шла к парадному входу на противоположной стороне и там соединялась с другим подъездом — с Диммерстоунского шоссе. Генри задумывал появиться неожиданно, но, конечно, не ночью. В такое время, чувствовал он, это грозило неприятностями и ему, и обитателям дома. Но сильней у лиса-Генри, приближавшегося к дому, было иное чувство — пронзительное, нежное, мучительное чувство благоговения, желание упасть на колени и поцеловать землю. Но чему бы он поклонился? Кроме того, едва он поставил ногу на первую из трех ступенек террасы, как на него накатила тошнота, пришлось даже сделать усилие, чтобы подавить ее. Вторая ступенька была треснута, угол отсутствовал, и из дыры торчали листья тимьяна. Он ощутил под подошвой трещину и мягкость травы. Взойдя на террасу, он снова остановился и собрал в кулак все хладнокровие, на которое еще был способен. Он был готов расплакаться, но этого делать было нельзя. Он должен быть холоден, тверд, даже по возможности язвителен, ничем не показывать своих чувств. Иначе он просто разрыдается. Генри призвал на помощь воспоминания, и они пришли, подкрепляя холодное спокойствие неостывшей старой ненавистью. Именно это ему и нужно, ненависть придаст сил, слава богу!

На первом этаже горел свет в библиотеке с высокими, доходившими до пола, створчатыми окнами в викторианском стиле. Шторы были задернуты, но золотистый свет проникал сквозь них, освещая сырые, неровные, цвета охры камни террасы, покрытые пушистыми подушечками желто-зеленого мха. Генри поставил чемодан на террасу и скользнул к ближайшему окну, где щель между шторами открывала происходящее в библиотеке.