Генрих Сапгир. Классик авангарда

1990. «Знаете, и для меня „Лианозово“ — загадка, хотя я сам родом оттуда. <…> Никакой „лианозовской школы“ не было. Мы просто общались. <…> Пройдя эти „платоновские академии“ общения, мы научились главному — определять, что хорошо в искусстве, а что плохо. <…> Если говорить об эстетических убеждениях поэтов-„лианозовцев“, то они не были сформулированы, просто мы одновременно почувствовали, что современная нам официальная поэзия отделилась вообще от первоосновы всякой поэзии, от конкретного события, от предмета, стала выхолощенной, абстрактной, риторичной, „литературной“. Мы захотели вернуть поэзии конкретность»[204].

1991. «Вообще по поводу моих отношений с концептуализмом да и с лианозовской школой я хочу сказать вот что. Я все-таки [sic] от всего этого отличаюсь, как мне кажется, неким синтетизмом, пафосностью, стремлением к экстатическим состояниям духа. <…> Никто из них не пишет такие вещи, как „Псалмы“ — обращение человека к Богу — или „Элегии“»[205].

«Я не знаю, как и когда Лимонов придумал название „Конкрет“, нам, во всяком случае, он ничего не говорил, и конкретистами мы себя не называли»[206].

1992. «Это не школа. Кропивницкий влиял, конечно, своей личностью. Он педагог настоящий был и старался из человека вынуть то, на что тот способен. Школой назвать это трудно <…> Что еще сказать о „лианозовской школе“? После Эдуард Лимонов превратил ее в школу „Конкрет“, но это искусственное обращение»[207].

1995. «Это не была группа. Был учитель и были ученики. <…> Он учил нас жизни. <…> Сначала нас было у него двое. Двое таких верных учеников — я и Оскар. <…> Уже к середине 50-х годов этот круг оформился. Был учитель. <…> Это была прививка против всего официального, фальшивого, советского. „Народ — победитель“, „Народ — строитель“ — этого ничего совершенно для нас не существовало <…> Я хочу сказать, что нас объединяла искренность и желание изображать жизнь, какую мы видим вокруг. <…> Но первое, с чего началась лианозовская группа, — это искренность и раскованность. <…> Но искренность и внутренняя свобода — это два качества, которые сделали нас художниками и поэтами»[208].

«То ли это была лианозовская школа, то ли лианозовская группа, во всяком случае ее теперь называют и так и так [sic]. Но для меня, для моих друзей: Оскара Рабина, Игоря Холина, Льва Кропивницкого и еще небольшого кружка молодежи — в те 40–50-е годы еще ничего этого не было. Был наш духовный Учитель, Евгений Леонидович Кропивницкий <…>. Поэт Всеволод Некрасов держался диковато и отчужденно, между тем старик полюбил его, и он тоже стал аккуратно ездить к нему. <…> Было страстное желание выразить весь этот Божий мир по-своему, своими найденными средствами — пусть в диссонансах… Это были мы — содружество поэтов и художников. <…> Значит так, школа была Евгения Кропивницкого, группа — не знаю, скорее Товарищество близких по духу, Лианозово, в общем»[209].

1997. «Так что ни в коей мере [В. Некрасов] не был учеником Евгения Кропивницкого. А ездил в Лианозово и в Долгопрудную, потому что подружился и стал всем близким человеком. Всю жизнь принципиален и держится единого стиля, как и его поэзия»[210].

«<…> Мне хотелось бы заметить, что русское искусство конца 50-х — начала 60-х объединяет несомненная экспрессия. Слишком долго и крепко была сжата пружина. И теперь она со звоном распрямилась»[211].

1998. «Таким же не близким, но всегда рядом был для меня всю жизнь поэт Сева Некрасов. Я думаю, моя обидчивость и его болезненное самолюбие помешали нам сблизиться»[212].

«С шестидесятых в Лианозово стали приезжать сначала молодые художники и писатели, затем журналисты и дипломаты — посмотреть на необычные для того времени картины, послушать стихи, которые не печатают. А с ними черные „Волги“ КГБ. В общем, назвали нас всех „лианозовской группой“. Так теперь и записано в истории русского искусства»[213].

1999. «Тогда мы были вместе. Холин-и-Сапгир. Но сейчас я вижу, что мы были очень разными поэтами. Он был больше эпик, а у меня это связывалось с лиризмом, с философией»[214].

«Так и „Лианозово“. Это было содружество, куда приезжали все вплоть до Бродского и Горбовского, все, кто хотел, все, кого вы ни назовите <…> Не было у нас единой платформы… Хотя была: потому что мы все-таки [sic] (теперь уже видно) — я, Рабин Оскар, Игорь Холин, — мы ученики Кропивницкого»[215].

«Потом приехал из Харькова Лимонов, тоже стал ходить к Кропивницкому, — позднее возник „Конкрет“ <…> Этот термин возник в наших разговорах с Лимоновым. Раньше об искусстве много говорили. Ходили и говорили. А „Конкрет“ — это уже 70-е. <…> Так вот, мы [Сапгир и Лимонов] ходили и беседовали: что, дескать, мы не хотим метафор, что наш идеал — Катулл, а потом нас всех напечатали в австрийском журнале [Neue Russiche Literatur, 1981–82]. И Лимонов придумал нам общее имя — „КОНКРЕТ“»[216].

Памятью этой привязанности — к Лимонову и Катуллу — служит двустишие из книги Сапгира «Московские мифы»: