Географ глобус пропил. Золото бунта

— Отцы! — сказал Служкин. — До Нового года остается полчаса. Прошедший год был разный — хороший и плохой, тяжелый и легкий. Давайте в оставшееся время помолчим и вспомним то, чего потом не будем уже вспоминать, чтобы войти в будущее без лишнего багажа.

Отцы замолчали, задумчиво глядя в огонь. Молчал и Служкин. Стояла новогодняя ночь с открытыми, всепонимающими глазами — сфинкс среди северных снегов. Это было время негатива, когда белая земля светлее, чище и больше черного неба. Приемник свистел, шипел, булькал, словно торопился сказать людям что-то важное, нужное. Земля летела сквозь таинственные радиопояса вселенной, и холод мироздания лизал ее круглые бока. Тонкие копья вечной тишины хрустальными остриями глядели в далекое, узорчато заиндевевшее небо. Искры бежали по невидимым дугам меридианов над головой, а из-за горизонта тянулся неслышный звон качающихся полюсов. Дым от костра сливался с Млечным Путем, и казалось, что костер дымит звездами.

— Время, — сказал Служкин и снова шевельнул шкалу настройки.

Гулкая тишина в динамике замаялась, заныла, и вдруг, как камень в омут, ахнул первый удар колокола. Следом за ним перезвоном рассыпались другие колокола, словно по ступенькам, подскакивая, покатилось ведро. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел, и вот, каясь, чугунным лбом в ледяную плиту врезался главный колокол и начал бить поклоны так, что шевельнулись волосы, и каждому стало больно его нечеловеческой мукой. Служкин встал, и отцы поднялись на ноги. Губы подрагивали, отсчитывая удары.

Дюжина.

— С Новым годом, — сказал Служкин.

— С новым счастьем, — нестройно отозвались отцы, сдвигая кружки.

И бряканье этих кружек было трогательным провинциальным отголоском державного грома кремлевских курантов.

Глава 28 ФОТОГРАФИЯ С ОШИБКОЙ

Служкин зашел за Татой в садик, но ее уже забрала Надя. В раздевалке среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу.

— С наступившим, Лен, — сказал Служкин. — Привет, Андрюха.

По инерции он заглянул в шкафчик Таты и увидел на верхней полочке завернутый в газету пакет. Видимо, его забыла Надя. Служкин взял его и развернул. В пакете лежали три цветные фотографии с новогоднего утренника. Тата стояла под елкой с большим медведем в руках. Елка была украшена разнокалиберными шарами и большими звездами из фольги, но без гирлянд, мишуры, дождика — казенная, неживая, зря погубленная елка. Медведя Служкин видел и раньше. Медведь сидел в группе на верхушке стеллажа. Играть с ним не разрешалось, с ним можно было только фотографироваться. Тата неловко прижимала к себе медведя, словно бы отпрянувшего от нее, и испуганно глядела в объектив. На ней было надето незнакомое, мешковатое платье Снежинки, которое совершенно не смотрелось с красными туфельками и бантом.

Служкин долго рассматривал фотографию, потом подошел к Андрюше и присел. Лена в это время натягивала Андрюше валенок.

— Андрюха, а чье это платье на Татке? — спросил Служкин.

— Это Машки Шветловой.

— А почему Тате надели это платье?

— Вошпитательница шкажала, што у нее коштюм плохой.

Служкин вышел на крыльцо садика и закурил. Был вечер. Небо за домами смущенно розовело, и в нем висела зеленоватая, как незрелое яблоко, луна. Детские домики, горки и веранды на площадках среди высоких сугробов казались уютным, заповедным городом гномов. Вдали в сизой мгле сочно багровел рубин светофора. У школы, где на катке сновала детвора, искрился целый куст взвизгов и криков.

Сзади на крыльцо вышли Андрюша и Лена, волочившая санки.

— Ты что, Витя, расстроился? — заметила Лена, вынула из кармана его пуховика фотографии и посмотрела снова. — Платье, конечно плохо сидит — велико... — словно оправдываясь, сказала Лена.

Служкин пожал плечами и неохотно пояснил:

— Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье.

— Ну, это же мелочь — костюмчик... — примирительно сказала Лена.

— Мелочь, — согласился Служкин. — Но именно мелочи глубже всего задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг — бац... По такой мелочи и чувствуешь, что ребенок твой — это как душа без оболочки. Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время — такая несправедливость! — уже отдельные от нас существа...

— Они с самого начала от нас отдельные, — грустно улыбнулась Лена. — Андрюша, садись в санки... Если бы ты, Витя, сам родил да возился с ребенком, убирал, кормил, пеленки стирал, то не расстраивался бы так по мелочам, проще относился.

— Я возился, стирал, — вяло ответил Служкин.

— Все-таки красный костюмчик — не для Нового года. — Лена мягко коснулась руки Служкина. — Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли чего ей хотелось. Балуешь ты ее.

— Да я не балую... У меня ощущение страшной вины перед ней...

— Какой вины, ты чего?