Геологическая поэма

Неприятно врезались в память промелькнувшие в одной из старых книг слова Нессельроде: «Сибирь была для России глубоким мешком, в который опускали наши социальные грехи и подонки…» Граф и канцлер, последователь циничнейшего прагматика Меттерниха, ведал, что говорит. Стало быть, сибирскому жителю впору было слезно взмолиться: «Люди добрые, чем же мой дом хуже вашего, что шлете ко мне сюда все, от чего рады избавиться сами?!» Богом и начальством обреченный вместе с чадами и домочадцами жить в «мешке для грехов и подонков», он волей-неволей должен был строить свое существование, применяясь к специфически местному явлению — варначеству. В знаменитом своем словаре Владимир Даль отмечал: «Положить варнакам краюху — уходя на летние работы, пермяки кладут на окно хлеб для сибирских бродяг». Но беглых не только задабривали — их и боялись: огораживались забором, держали цепняков, имели в доме ружьишко, окна закрывали ставнями на железных болтах — «фортификационный» прием, мало известный в Европейской России, на Украине или, допустим, в Белоруссии. Беглых и жалели — сибиряк, сам ссыльнопоселенец или же сын, внук такового, видел в бродяге хоть и небезопасного порой, но все же родственного себе бедолагу — что бы он ни сотворил где-то и когда-то, — ибо кто ж из нас в Сибири вовсе уж без греха…

Что ни говори, а сложившиеся за века традиции обладают колоссальной инерцией, живучестью, и жалостливое отношение к былым бродягам, пересекавшим «славное море» на омулевой бочке, начинало вдруг давать махровые побеги в дне сегодняшнем, побуждая целые деревеньки писать слезные петиции за браконьера, разрядившего двустволку в грудь егеря: «Того-то, мол, теперича уж не воскресишь, а этого — жалко…»

Сибирь с великим ее простором, великими богатствами недр, тайги и вод — безусловно, земля гигантской мощи, но, как с горечью душевной думал иногда Валентин, она напоминала в чем-то того могучего детинушку, о котором говорят в народе: «Сила есть — ума не надо». Такова была самокритично-крамольная мысль, являвшаяся коренному сибиряку Валентину Мирсанову. Больше того: известное изречение Ломоносова, что российское могущество прирастать будет Сибирью, он стал мысленно дополнять для себя словами: но и Сибирь будет извлечена окончательно из всех своих медвежьих углов российской энергией и умом, отмыта, причесана, чтоб можно было без сомнения явить миру ее бедовую физиономию, и двинута вперед.

«Вот говорят: сибиряк! — невесело размышлял Валентин. — И уже одно это считается как бы похвалой. Что ж, есть в нас немало хорошего, именно своего, сибирского, этого не отнимешь. Но вот сами-то мы неужто не сознаем иногда свою… ну, скажем, сиволапость? Взять вот хотя бы это наше знаменитое: у нас, мол, сто верст — не расстояние, сорок градусов — не мороз, пятьсот граммов — не выпивка. Что это, как не скрытая ирония над собой? Ведь сто-то верст перестают быть расстоянием только при высокой насыщенности автострадами, магистралями, а до этого у нас, в Сибири, еще дожить надо. А уж алкогольная выносливость — совсем не то качество, которым можно хвастаться, будучи в здравом уме…»

«Край мой златоносный…» Геологу не нужно было слишком напрягать ум, чтобы сообразить: золотодобыча была отраслью, не требующей вложения больших средств. Это не сталелитейный завод или фабрика мануфактуры. Труд — большей частью самый примитивный, ручной. Небольшие мобильные артели. Цель — выжать все, а там хоть трава не расти. Породившая золото земля не получала взамен ничего. У благородного металла оказывался ветреный девичий нрав: дождалась жениха — и вон из родного гнезда…

Словом, от мытья золота, как и от рубки леса по былой методе, до настоящего промышленного освоения в те времена дело никак не могло дойти. Естественно, в таких условиях не могла развиваться настоящая производственная культура, и как следствие не блистала и всякая иная культура. Отсюда протягивалась ниточка и к убыванию сибирской живности, которая, начиная с времен оголтелой погони за «мягкой рухлядью», представлялась, видимо, чем-то несметным и неисчерпаемым. Поэтому обращение с ней, этой живностью, долго, очень долго оставалось, мягко говоря, в высшей степени вольготным. Уже после того как Валентин занялся своим «критическим краеведением», он узнал, что если б не революция и не последовавший вслед за ней ряд энергичных природоохранных мер Советской власти, то истреблявшийся веками знаменитый баргузинский соболь сегодня уже не существовал бы в природе.

Как бы новыми глазами перечитывал Валентин знакомые еще со студенческих лет сибирские воспоминания академика Обручева. И тут его вдруг поразили раньше не привлекавшие особого внимания заметки об охотничьих нравах конца прошлого века: