Геополитические проекты Г. А. Потемкина

Новый портрет Потемкина, возникший под пером Ловягина, оказался столь необычен для публики, что редакция Императорского русского исторического общества сочла нужным (как это обычно делается в щекотливых случаях) сопроводить статью о светлейшем князе особым редакционным комментарием, в котором солидаризировалась с мнением автора. «В галерее сподвижников Великой Императрицы портрет Г. А. Потемкина имеет, кажется, наименее сходства с оригиналом, - сказано было в комментарии. - Блеск положения случайного человека затмил в глазах современников государственного деятеля… Только в последнее время, благодаря развитию у нас исторической науки… начинают отставать густо наложенные на изображение Потемкина краски и из-под них выступает более правдивый и интересный облик. Теперь мы можем положительно сказать, что Потемкин был не временщиком только, но одним из наиболее видных и благородных представителей екатерининского царствования, что, хотя и не чуждый недостатков и пороков своего времени, он во многих отношениях стоял выше своих современников и поэтому не мог быть понят и оценен ими по достоинству» {65}. [23] Снятия цензурных ограничений после революции 1905-1907 гг. позволило появиться на русском книжном рынке начала XX столетия переводам знаменитого исторического популяризатора Ксаверия Валишевского, писателя польского происхождения, работавшего в Париже. В его многотомной истории России две книги посвящались времени Екатерины П. Валишевский писал не просто для европейской публики, а именно для французской, чьи сведения о России в силу долгого политического противостояние были куда меньшими, чем, например, у англичан или немцев. Прекрасно зная своего читателя, автор блестяще подыгрывал его представлениям о далекой северной стране, откуда постоянно исходила угроза для Версаля и его внешнеполитических сателлитов - Швеции, Турции и Польши. Рассказы Валишевского во многих чертах повторяют истории Гельбига: поддержана версия о «потемкинских деревнях», сообщаются много нелепых, непроверенных сведений из частной жизни императрицы и Потемкина, о государственной деятельности последнего.

«Он не государственный муж, - писал Валишевский о светлейшем князе, - Человека подобного физического и нравственного облика можно счесть только за крайнего любителя наслаждений… С точки зрения внешней политики Потемкин, главным образом, был фокусником. Если есть определенный план и великая идея, преследуемые Россией в эту минуту, то они принадлежат не ему, а Екатерине… Не Потемкин показал своей стране путь в Константинополь. Но, чтобы идти по этому пути, он умел искусно жонглировать интересами и соперничеством европейских держав. Хотя он и не учился дипломатии в западной школе, однако его дипломатия, не смотря на кажущуюся неудовлетворительность чисто азиатских приемов - была дипломатией первоклассной… Внутри империи в роли администратора Потемкин являлся ловким декоратором, уже тогда оправдывая суждение о показной стороне в современной России» {66}.

«Фокусник», «жонглер», «декоратор» - цирковая терминология призвана снизить цену личности светлейшего князя. «Азиат», не учившийся дипломатии в «западной школе» и, благодаря этому, умело водивший за нос «доверчивых» Сегюра, де Линя, Гарриса… Однако особенно неподражаемы описания личных отношений Потемкина и Екатерины в годы, последовавшие за окончанием их романа. «Во всю свою бытность фаворитом, в течение 15 лет, Потемкин, переживший свои обязанности временщика и сохранивший за собой только одно название, своею высокомерною волею ставил перед всевозможными прихотями Екатерины, бывшими ему не по вкусу, непреодолимые препятствия; иногда он способен был в случае необходимости употребить даже насилие над той, которая, отдавшись ему, допустила его сделаться своим настоящим властителем» {67}. Приписать Потемкину насилие над Екатериной не додумался даже Гельбиг.

Книги Валишевского очень точно охарактеризовал В. С. Лопатин: «При внимательном чтении этих блестящих пассажей возникает ощущение, скольжения по поверхности, неосновательности написанного» {68}. Это тот особый феномен французской литературы, который В. В. Розанов называл «искусственными цветами», рафинированная, но бесчувственная красота которых скорее отталкивает, чем привлекает. Мертвые цветы обьино кладут на крышку гроба, прощаясь с покойным. Всплеск интереса к историческим повествованиям Валишевского дважды произошел в России именно тогда, когда она стояла на грани колоссальных потрясений (в начале и в конце XX в.), которые, кроме всего прочего, оказали самое серьезное влияние на развитие исторической науки.

3. Две нити одной традиции