Георгий Данелия

При первой же встрече Данелия сообщил Бородянскому, что его весьма достойная работа тем не менее требует основательной доработки. «Сценарий Георгию Николаевичу понравился, правда, он говорил: „Это совсем не мое“. В жизни он — пессимист, потому в кино ему хочется оптимизма. Я же по натуре — оптимист, а в кино — наоборот. В этом была сложность, и мы, переделывая сценарий, находили компромисс».

Первым делом заглавному герою сменили имя — у Бородянского сантехника звали Серафимом.

— Это, разумеется, не годится, — со смехом отверг вычурное имя режиссер.

— Ну тогда, может быть, Ефим? — предложил Бородянский.

— Ефим — лучше, — подумал Данелия. — Но тоже не подойдет. Есть в этом имени какой-то еврейский оттенок… Уж лучше назовем Борщова Афоней! — осенило постановщика. — Афанасий Борщов — звучит?

Бородянский согласился, что Афоня — попадание в яблочко.

Дальнейшая переделка действительно шла по пути оптимизации в сторону большего оптимизма, отнюдь не заложенного Бородянским в собственную версию истории про Борщова. И сам-то фильм, рожденный усилиями оптимиста и пессимиста, затруднительно назвать комедией, — а уж если бы на экран перенесли авторский вариант Бородянского, «Афоня» (точнее, «Серафим» тогда уж), вероятно, стал бы произведением, настолько же далеким от какой-либо веселости, как вышедшая годом ранее «Калина красная» Василия Шукшина.

Еще одно основательное исправление коснулось главной героини — медсестры Кати, безответно (вплоть до самого финала) влюбленной в Борщова. У Бородянского сантехник был сравнительно молодым человеком, лишь несколько лет назад вернувшимся из армии; Катя же была зрелой женщиной — и ее увлечение непутевым Борщовым носило не столько романтический, сколько материнский характер. Данелии не могла понравиться такая расстановка, напоминавшая ему о собственной, подчас тяготившей ситуации вынужденного проживания с Любовью Соколовой — типичнейшей как раз «женщиной-матерью». Оптимизма в подобной истории режиссер не видел; другое дело — сделать героиней едва достигшую совершеннолетия наивную девочку. Бородянский предполагал, что ее тогда уж должна сыграть актриса, не отличавшаяся большой красотой, иначе как объяснить внезапный интерес юной барышни к великовозрастному балбесу. Данелия до времени отмалчивался на этот счет.

Лишь во время съемок, когда на роль Кати была утверждена довольно миловидная Евгения Симонова, режиссер спохватился, что сюжет и впрямь несколько теряет в правдоподобии. Тогда они с Бородянским досочинили предысторию Кати: она, мол, влюбилась в Афоню еще в детстве, когда он был положительным юношей и играл в волейбол с ее братом.

Многое другое в сценарии также было изменено и переписано уже на съемочной площадке. Иные «немые» сцены были оживлены диалогом, как, например, этот фрагмент:

«Борщов прошел по длинному коридору жэка № 2, остановился у кассы.

Над закрытым окошком кассы висело объявление „Выдача зарплаты с 16.00. Администрация“.

Борщов посмотрел на часы. На часах было пять минут четвертого. Переведя стрелки на час вперед, Борщов постучал в окошко.

Окошко приоткрылось, и в нем показалось лицо старушки кассирши. Увидев Борщова, старушка поспешно прикрыла окошко.

Борщов забарабанил по нему кулаком и, когда в нем снова появилось разъяренное лицо кассирши, показал ей свои часы».

В фильме Афоня в этой сцене прибегает к более циничному обману:

«Кассирша. А, Борщов? После четырех приходи!

Афоня. Эмилия Христофоровна, ну будьте человеком! Его ж на уколы везти надо! А он целый день за мной ходит, сиротка.

Кассирша. Какая сиротка-то?

Афоня. Да племянничек. Племянника ко мне на лечение из деревни прислали. Ведь пропадет пацаненок!

Кассирша. А что с ним?

Афоня. Да не знаю. Никто не знает! Трясется и трясется, малютка…»

В других эпизодах, напротив, несколько рыхлому и заштампованному диалогу была придана бо́льшая краткость, афористичность. Можно сравнить, например, сценарный вариант выпрашивания Борщовым практикантов у мастера Востряковой с экранным. В сценарии так:

«Вострякова достала из стола папки.

— А мне? — потребовал возмущенный Борщов.

— Чего тебе? — поинтересовалась Вострякова.

— Практикантов!

— Нету больше, кончились…

— Как это кончились?! Их же восемь штук! Как раз по два на каждого получается!

— У тебя получается, а у меня нет…

— Людмила Ивановна… Ну, Людмила Ивановна…

— Нет!

— Что ж, если человек раз оступился, так его теперь всю жизнь долбать будут? — обиделся Борщов. — Работаешь, работаешь, а как практикантов — так нету… — Он пошел из кабинета. — Непедагогично поступаешь, Людмила Ивановна… негуманистично… Ведь я так по наклонной плоскости могу покатиться…

Вострякова посмотрела на его ссутулившуюся спину, вздохнула.

— Погоди, Борщов…»

На экране же эпизод завершается так:

«Афоня. Людмила Ивановна… Эх, Людмила Ивановна…

Вострякова. Да я уж сорок лет Людмила Ивановна! Ну и что?

Афоня. Ну ты… не даешь студентов — не надо. Но правда дороже.

Вострякова. Какая правда?

Афоня. Да ты на себя в зеркало-то посмотри! „Сорок лет“! Да тебе больше двадцати шести в жизни не дашь!»