Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»

Г. Г.: Конечно.

Е. А.: А был ли другой авторитет, которого вы все, художники, слушали внимательно?

Г. Г.: Нет.

Е. А.: А почему так? Что ему давало преимущество перед всеми?

Г. Г.: Во-первых, он видел больше других. Может, потому, что он интересовался и понимал больше.

Е. А.: Когда начались первые выставки неоакадемизма в 1990 году, как вы, популярный музыкант, к этому относились? Серьезно или как к молодежной забаве? Если исключить серьезность нарциссизма, какая-то другая в этом была еще серьезность?

Г. Г.: Да, конечно. Я был уверен, что нашел себя. Мне вдруг стало катастрофически не хватать времени. Стали раздражать гастроли, прозябание в гостинице, даже в течение нескольких часов. Мне казалось, что жизнь проходит мимо меня, что надо заниматься новым академизмом, неоклассикой, а не болтаться по городам. Из-за гастролей я пропустил выставку «Молодость и красота».

Е. А.: Как вы оцениваете перемены в неоакадемизме середины девяностых?

Г. Г.: Мне кажется, что движение оформилось: первые выставки еще были как призыв, как идея, а сейчас уже выросли образы, имена.

Е. А.: Не было ли у вас впечатления, что, если бы не болезнь, Тимур ушел бы с этой территории, придумал что-то третье, после «Новых художников» и неоакадемизма?

Г.Г.: Возможно.

Е.А.: Как вы оцениваете его готовность и способность бросать нажитое и отправляться в неизведанное, отказываясь от наработанного имиджа?

Г.Г.: Это сильно. Это натура, творчество, поиск. Разумеется, ненасытность.

Е.А.: Что же он хотел насытить в себе?

Г.Г.: Авантюризм.

Е.А.: Какие произведения Тимура вы бы хотели видеть каждый день?

Г.Г.: Мне очень нравится живопись начала восьмидесятых, она многодельна. Но и другие мне нравятся, например «Горизонты», но для них нужны большие стены, их дома не повесишь. На мой вкус, живопись – самое обстоятельное и уникальное искусство.

Е.А.: Как вам кажется, в живописи Тимура было больше новаторства или, наоборот, связей с ленинградской живописной традицией?

Г.Г.: С ленинградской живописной традицией он был связан больше. Может быть, со школой Арефьева.

Е.А.: Скажите, пожалуйста, были ли какие-то картины или фильмы, которые вы вместе смотрели, важные для вас обоих?

Г.Г.: Скорее фильмы, чем картины. Мы ходили в клуб любителей кино, собирались в «Спартаке» компанией человек по тридцать, смотрели Фрица Ланга – «Доктор Мабузе», «М».

Е.А.: Новиков, ослепнув и руководя всем из больницы, часто сравнивал себя с доктором Мабузе…

Г.Г.: Еще мы смотрели Кокто. Фассбиндера. И самое главное – это «Строгий юноша».

Е.А.: В первый раз вы его смотрели вместе или его посмотрел кто-то из вас и всем рассказал, как это прекрасно?

Г.Г.: Его Новиков нашел и потом всех заставил посмотреть.

Е.А.: Как вы думаете, почему этот фильм был запрещен в тридцатых годах?

Г.Г.: Потому что он слишком хорош.

Е.А.: Скажите, пожалуйста, неоакадемизм в самом его начале – в конце восьмидесятых – вы воспринимали как явление гомосексуальной эстетики или как эстетический феномен?

Г.Г.: Как эстетический феномен, конечно же. Поэтому к нему так легко присоединились Бугаев, Ольга Тобрелутс, Маслов и Кузнецов, Егор Остров. Не следует это «сексизировать».

Е.А.: Вы используете образы тридцатых годов. Что вы думаете о соцреализме – источнике многих произведений современной живописи? Почему вы ориентируетесь на фотографии и на фильм «Строгий юноша», но не на живопись – за исключением, может быть, Дейнеки?

Г.Г.: Дейнека мне нравится, я даже делал версию его картины. Он – эстет, причем талантливый, картины его гармоничны, красивы. Все остальное в массе – ужасная мазня.

Е.А.: Мне кажется, что здесь и лежит фундаментальное отличие двух подходов к классике (московского и петербургского) в девяностых: Тимур всегда выбирал и в жизни, и в искусстве то, что говорило о способности человека создавать красивую форму. Он понимал, что можно установить между собой и «продуктом эпохи» ироническую дистанцию, но со временем «продукт эпохи» вас поработит своей хамской силой. Я думаю, разницу между неоклассикой и соцреализмом из московских художников понимает только Миша Розанов.

Г.Г.: Согласен. Во многих других произведениях есть какое-то надувательство. Что-то пустое.

Е.А.: Когда вы смотрите живопись, вы испытываете чувство радости?

Г.Г.: Да, и когда работаю тоже. В этом и есть самое большое удовольствие.

Тимур тоже любил радоваться искусству. Недаром он носился по миру, собирая художников-классицистов. Например, когда был «Ренессанс и Резистанс».

Е. А.: Можно ли поговорить с вами, раз уж мы приблизились к теме идеального, о религиозных воззрениях Тимура?

Г. Г.: Я не был религиозным и эти темы игнорировал. Еще во время группы «Летопись» он был накачан этой, как вы говорите, «хипповской эзотерикой». Потом он от этого избавился и говорил, что был дураком, потеряв столько времени на эти вещи, что молодость прошла. Я тоже прошел через это, читал все эти книжки. Мода была такая.

Е.А.: И что пришло на смену эзотерике?

Г.Г.: Светская красота, культ вечеринок. Тимур от этого всего отступил, когда ослеп. Тогда он окружил себя попами.