Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов

1) ...Александр Сергеич, я о Вас скучаю.
С Вами посидеть бы, с Вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал, душа-дорогуша.

Вы мне все роднее, Вы мне все дороже,

Александр Сергеич, Вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать -
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

2) Кошка крадется по светлой дорожке.
Много ли горя в кошачьей судьбе?
Думать об этой обмызганной кошке
Или о розах. Забыть о себе.

Вечер так длинен и скучен и душен.

Небо в окне, как персидская шаль.
Даже к тебе я почти равнодушен,
Даже тебя мне почти уж не жаль.

3) Я жил, как будто бы в тумане,
Я жил, как будто бы во сне.
В мечтах, в трансцендентальном плане.
И вот пришлось проснуться мне.

Проснуться, чтоб увидеть ужас,

Чудовищность моей судьбы.
…О русском снеге, русской стуже…
Ах, если б, если б… Да кабы!

4) В громе ваших барабанов
Я сторонкой проходил —
В стадо золотых баранов
Не попал. Не угодил.

А хотелось, не скрываю, —

Слава, деньги и почет.
В каторге я изнываю,
Черным дням ведя подсчет.[1225]

Сколько их еще до смерти —

Три или четыре дня?
Ну, а все-таки,[1226] поверьте,
Вспомните и вы меня.

Август 1958 года

Георгий Иванов

178. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 17 сентября 1958. Йер.

17-го сентября 1958

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо за книгу![1227] Теперь, конечно, никакого значения не имеет, что обложка не в две краски.

Но до чего жаль, что она так задержалась. Жорж был уверен, что она вообще не выйдет, что набор разобрали. Он брал с меня слово, что я не получила от Вас письма и не скрыла его.

Он ничем не мог объяснить, что Вы больше двух месяцев не писали ему. Он думал, что Вы не решаетесь заявить, что книги не будет. Я старалась его разубедить, что Вы заняты, что Вам не до нас — вот даже ледерплекс не послали мне — но он не верил — Гуль не такой. Я знаю...

Но теперь поздно об этом жалеть. Я потом напишу Вам обо всем. Это было так ужасно, что я сейчас не могу совсем.

После Жоржа осталось много стихов. Он в последнее время сочинял иногда по три, по четыре для «Посмертного Дневника», как он говорил. «При жизни таких печатать нельзя».

Я записала почти все, он диктовал мне их — сам он писать уже не мог. «Ты подправь и доделай». Но сейчас я ни подправлять, ни доделывать не в состоянии. Это кажется мне кощунственным. Как он сочинил, так пусть и остается. Только печатать пока можно далеко не все.

Я еще не начала разбирать ни его рукописей, ни моих записей его стихов. Они лежат у меня в ящике, и я не решаюсь их тронуть.

Я послала вчера четыре стихотворения М. М.[1228] Он, наверно, перешлет их Вам. В последнем я описалась два раза. Во второй строфе, последняя строчка — Черным дням веду подсчет,[1229] и в последней строфе предпоследняя строка:

Ну, а все-таки,

поверьте, Вспомните и вы меня.

Я это вспомнила сегодня ночью, как и вот это стихотворение:

Мне уж не придется впредь
Чистить зубы, щеки брить.
"Перед тем, как умереть,
Надо же поговорить".

В вечность распахнулась дверь,

И "пора, мой друг, пора!"…
Просветлиться бы теперь,
Жизни прокричать ура!

Стариковски помудреть,

С миром душу примирить…
…Перед тем, как умереть,
Не о чем мне говорить.

Август 1958

Георгий Иванов

Простите, что так грязно. И это мне тяжело дается. У меня как-то не ладно с головой — хочу сказать или написать одно, а получается другое. И все забываю.

Перед тем, как умереть,
Надо же поговорить

- строчки Жоржа еще из «Роз».[1230] Он часто с насмешкой брал свои старые строчки, «на новый лад», как он говорил.