Георгий Победоносец

Вызвал он Никиту на улицу. Тот сперва идти не хотел, а после, видно, понял, что разговор у Степана к нему особенный, не для бабьих ушей, с лавки встал и вслед за приятелем на двор вышел.

Сошли они с крыльца, отошли к воротам. Никита молчит, и Степан молчит — не знает, как начать. Вечереет уж, солнце за дальним лесом спряталось, только в той стороне, где Москва, небо красным-красно, будто и там пожар великий. На горке, где ещё вчера барский дом стоял, слышно, постукивают да покрикивают — видать, Макар, страшной правде, которую сам же и открыл, верить не захотел и дальше стал пепелище перекапывать. На деревне пусто: мужики по лесу рыщут, а по дворам только бабы, старики да дети малые остались. Ну, и ещё собаки, коим опять, слышно, неймётся: выть уж бросили, зато лают так, будто целое неприятельское войско к околице подошло.

— Ну, — спросил Никита, — сказывай, Степан Иванов сын, что тебя грызёт?

— Худо дело, — решившись, сказал Степан.

— Худо, говоришь? — Никита через силу улыбнулся и покачал непокрытой головой. — Экое диво — худо… Куда уж хуже-то?

— Вот и я так думал, — согласился Степан. — Да только…

Договорить он не успел. С улицы вместе с бешеным собачьим лаем донёсся тяжкий и дробный топот множества лошадиных копыт, звонко щелкнула плеть, и отчаянно завизжала собака, которой, по всему видать, та плеть пришлась аккурат по хребту.

Никита вскинул голову. Глаза его недобро сощурились, ноздри раздулись, как у зверя, почуявшего близкую добычу. Степан тоже решил, что это возвращаются посланные на поимку вора мужики, и возвращаются, если судить по скорости, с коей гонят непривычных к такой спешке крестьянских лошадок, не с пустыми руками.

Степан шагнул к воротам, думая перехватить мужиков раньше, чем те свернут в гору, к пепелищу, да не успел: в ворота, пригнувшись к лошадиной гриве, чтоб не задеть головой верхнюю перекладину, едва не сбив плотника с ног, влетел на гладком, тонконогом гнедом аргамаке вооружённый человек в стрелецком красном кафтане и красных же сафьяновых сапогах. Сабля у него на боку была богато изукрашена серебром и даже каменьями, и глядел он сверху вниз, начальственно и строго — сразу видно, что не простой стрелец, а десятник, а может, и сотник.

За начальником на двор по одному и парами начали втискиваться другие всадники, сплошь государевы стрельцы, зачем-то забирая Степана с Никитой в кольцо. Меж ними через открытые ворота был виден кусок улицы, где, подкатив в облаке пыли, остановился расписной возок. Из возка торчала высокая бобровая шапка и загнутый крючком конец посоха. Человек в шапке повернул голову и заглянул в ворота. Завидев его спесивое толстое лицо, Степан понял, что беды их не только не кончились, а, пожалуй, только начинаются: там, в возке, сидел не кто иной, как боярин Феофан Иоаннович Долгопятый, а рядом с ним, верхом на рослом рыжем битюге, тоже при сабле и даже с пищалью поперёк седла, красовался разрумянившийся от скачки сын его, Иван Феофанович.

Глава 9

В то самое время, когда Никита Зимин с другом детства Степаном вышел во двор дома деревенского старосты, другой его друг, княжич Ярослав Загорский, говорил со своим отцом. Разговор происходил в подмосковной вотчине князя, в старом, прадедовском ещё тереме, который князь давно собирался обновить, перестроить, а то и вовсе разобрать на дрова и выстроить на его месте белокаменные палаты, подобные кремлёвским.

Вечерело. Окна горницы, обращённые на закат, горели малиновым огнём. Вставленные в частый, затейливый переплёт пластинки слюды дробили закатные лучи, переливаясь золотыми, красными и оранжевыми бликами. Завешенная персидским ковром стена против них была будто припорошена медной пылью, и на этом тёплом, ласкающем взор оранжево-жёлтом фоне лежала чёткая косая тень оконного переплёта. По углам сгущался вечерний сумрак, в котором стал отчётливо и ярко виден огонёк лампады, что денно и нощно горела в красном углу перед образами. Борющийся с наползающим мраком трепетный огонёк, бросая. подвижные отсветы на иконы, волшебным образом оживлял намалёванные на кипарисовых досках лики; казалось, что святые прислушиваются к разговору сына с отцом и то хмурятся, когда сказанное приходится им не по нраву, то, напротив, взирают на людей благожелательно, со снисхождением.

Княжич Ярослав едва дождался возвращения отца из Москвы и немедля изложил ему своё дело. Зная давнюю неприязнь князя Сергия Загорского к Долгопятым, он подробно и обстоятельно описал многие несправедливости, чинимые боярином Феофаном Ивановичем (нет, кто он таков-то, чтоб «Иоанновичем» называться, — царь али мученик святой?) в отношении худородных соседей.

— Распря его с Андреем Савельевичем — не моего ума дело, — говорил княжич, — однако ж помехи, чинимые боярином Зимину Никите в поступлении на государеву службу, касаемы уже не токмо боярина и дворянского сына Зимина, но и всего государства, и царя-батюшки, коему, как известно, верные да разумные слуги требуются всякий день, да чем больше, тем лучше.