Георгий Победоносец

— Ну, может, совсем дальняя, про какую и ты не ведаешь. Седьмая вода на киселе…

Степан, не сдержавшись, плюнул.

— А кабы и так, — сказал он. — Что ж, в гости к той родне в потёмках надобно отправляться, скотину в хлеву без присмотра бросив? Вы что, всем миром ума лишились? Чем вы думали-то, люди добрые?

— А чем ни думай, всё едино, когда человека нет, его обратно не придумаешь, — рассудительно возразил Кудря. — Да ты на мир-то не серчай. Нешто мы не искали? Искали! Не сыскали только. И куда она, в самом деле, подеваться могла? Ждали, что сама придёт, да не пришла. А к тебе не прибегала? Нет? Вот беда-то! А у меня, грешным делом, была такая думка: соскучилась, мол, Ольга за мужиком, вот и побежала к нему на свиданку… Не прибегала, стало быть? Господи, твоя воля! Что ж она тогда, в болоте, что ль, потопла аль те лиходеи, что боярина погубили, её к себе заграбастали?

— Типун тебе на язык, — сквозь зубы проговорил Степан. — И что ты, Кудря, за человек такой! У меня жена пропала, а ты мне битый час боярином своим зубы заговариваешь!

— Часок лишний в спокойствии прожить — тоже не худо, — заметил Кудря. — Да оно, может, и обойдётся ещё. Мало ль что с человеком приключиться может! Да всё что угодно!

— То-то и оно, — по давней привычке кусая нижнюю губу, хмуро подтвердил Степан. — Ты домой-то когда?

— Мнится, не раньше завтрашнего дня, — подумав, ответил Кудря. — Ежели подъехать хочешь, милости просим. А только пешком скорей добежишь.

— Вот и я так же думаю, — сказал Степан. — Ну, не поминай лихом.

— Храни тебя Господь, — сказал Кудря в спину убегающему плотнику и тяжко вздохнул. Степана-то, подумал он, Господь, может, и сохранит, а вот жену его Ольгу Всевышний, похоже, не сберёг.

Глава 13

В лесах окрест Свято-Тихоновой пустыни лиходеев не встречали вот уже года четыре — с тех пор примерно, как Безносый Аким порешил налетевших на боярина пятерых разбойников. Видимо, весть о том случае разошлась широко и далеко — слухом, как известно, земля полнится, — и охочие при оказии поиграть кистеньком ватажники стали обходить долгопятовский лес стороной. В потаённых сырых каменных подвалах глубоко под Москвой, о которых не знали ни царёвы опричники, ни стрелецкие старшины, ни сам царь, ни даже Господь Бог всевидящий, где бражничали самые отпетые душегубы и лиходеи, о телохранителе боярина Долгопятого рассказывали страшные легенды, в коих он представлялся существом непобедимым и сверхъестественным — не иначе как пернатым демоном, которого боярин выторговал у самого сатаны в обмен на свою бессмертную душу. О том же шепталась в людской боярская челядь, о том же судачили, отдыхая, холопы на покосе иль на лесной вырубке. Акиму эти байки были ведомы и потешали его безмерно, хотя большинство было придумано им самим — нарочно, для страху. Нет оружия более смертоносного и уз более крепких, чем страх. И чем больший страх ты внушаешь, тем меньше у тебя шансов однажды утром проснуться с перерезанной глоткой.

Покойный боярин Феофан Иоаннович понимал это очень хорошо и не только не мешал Акиму напускать туману вокруг своей особы, но и всячески ему в том содействовал. Прямо он, конечно, ничего не говорил — негоже боярину холопам байки баять, от коих глупости самого смех разбирает, — однако не упускал случая то там, то сям обронить будто бы невзначай неосторожное словечко, обозвать Акима сатанинским отродьем, а то и пригрозить, что нажалуется на него рогатому.

В первый год после возвращения Аким всякий раз, покидая отведённый ему чуланчик, курил там серу, чтоб даже самый сопливый дворовый мальчишка, сунув в дверь любопытный нос, без труда учуял и опознал сатанинский серный смрад. Так Безносый убивал одним, выстрелом сразу двух зайцев: во-первых, подкреплял свою репутацию демона, а во-вторых, отваживал и вскорости действительно полностью отвадил любопытную дворню от чулана, перестав с тех пор опасаться за сохранность своих секретов. Отныне никто из домашней челяди не сунулся бы в Акимов чулан ни за какие коврижки; даже когда боярин посылал кого-нибудь за своим шутом, посланный обыкновенно говорил с «пернатым демоном» через закрытую дверь.

Спору нет, боярин был умён и хорошо понимал, что такое страх, для чего он надобен и как им пользоваться. Однако и его не минула горькая чаша, и порой Аким, вспоминая покойника, задавался вопросом: отчего так вышло? Высоколобый умник из более поздних времён, верно, назвал бы этот вопрос академическим; не зная таких слов, безносый душегуб полагал свой интерес к причинам, по которым Феофан Иоаннович дал сыну сжить себя со свету, пустым и праздным. Однако теряться в догадках от этого не переставал и в конце концов пришёл к такому выводу: видно, боярин пережил сам себя, одряхлел душою, и броня внушаемого им страха незаметно для него истончилась, потрескалась. Заметив это, Иван, который, видимо, никогда его по-настоящему не боялся, просто использовал удобный случай и сбросил надоевшее ярмо отцовского самодурства, пока оно не переломило ему шею.