Георгий Седов

— Нет, Линник, этого не будет! О судне не заговаривай, забудь и думать о нем. Нет его позади. Раз мы пошли, то должны сделать свое дело. Оглядываться нельзя. Понимаешь, нельзя! Ты, Григорий, обо мне не беспокойся! Я человек крепкий, испытал в жизни всего. Не было случая, чтоб я хворал по-настоящему, все болезни на ногах переносил. Вот придем в Теплиц-бай, там займемся всеми неполадками. Может, и мешок переделаем. Я отдохну там, подправлюсь как следует, и пошли. Подумай, что ты говоришь! Ведь Теплиц-бай к полюсу на целых полтора градуса ближе, чем бухта Тихая. В два конца — три градуса. Раскинь-ка мозгами! Будем беречь собак, беречь свои силы. Наше дело великое! Мы теперь себе не принадлежим. На родине гордятся нами. Будем думать о ней.

Линник молчал.

На следующее утро, в девятом часу, происходила обычная процедура свертывания лагеря. Убрали палатку, сложили, завязали расходную нарту. Выстроили гуськом все три нарты, запрягли собак. Седов, прислонившись к передней, держал перед глазами карту, определяя наиболее выгодное направление пути, и сравнивал избранный курс с показанием компаса. Свернув карту, он бодрым шагом направился вперед, но, не отойдя и десяти шагов — только успел поравняться с передовыми собаками, — остановился, зашатался и медленно осел на снег. Линник подбежал к нему. Седов, видимо, не сознавал, что происходит: глаза были закрыты, лицо бледно, как вчера. Передовой Седова, любимец Разбойник, ласкаясь, лизал его в лицо.

— Что с вами, Георгий Яковлевич?

Седов открыл глаза.

— Ничего! Прошло. Слабость. Это бывает после болезни. Не беспокойся! Видно, придется еще денек на нарте посидеть. Лучше поберечь себя. Давай-ка трогай! Иди вперед, как вчера, а я опять присяду.

Он с трудом поднялся. Линник обнял его и усадил на нарту.

День был ужасный. Дорога скверная, много молодого тонкого льда, полыньи с плавающими айсбергами и трещины. Одетый для пути пешком легко, Седов не хотел остановить сани, чтоб достать меховой «полюсный» костюм, сшитый наподобие эскимосских анораков. В результате сильно продрог, и к вечеру усилилась лихорадка. Ночевали у мыса Климентса (Маркама).

В эту ночь все спали плохо. На тонком льду вокруг было много продушин, сделанных моржами и нерпами. Иногда в продушинах показывалась голова; тогда собаки на привязи поднимали неистовый лай, «мерзлячки» в палатке тоже начинали беситься.

Не отдохнувшие собаки везли на следующий день очень плохо, только под вечер разошлись.

За десять дней не успели отойти далеко, но стали сказываться тяжелые условия похода. Температура не поднималась выше тридцати градусов, дули жестокие встречные ветры. Спальный мешок, пропитанный потом, стал леденеть все сильнее. Верхняя одежда тоже не успевала просыхать, не держала тепла. Керосин выходил значительно скорее положенного. У Пустошного и Линника шла носом кровь. Собаки, когда их вытаскивали запрягать из снежных ямок или палатки, дрожали, скулили и с трудом втягивались в работу. И все-таки — с трудом, медленно, надсадно и мучительно — партия подвигалась к северу.

26 февраля стало немного легче. Температура с сорока сразу упала до шестнадцати градусов. В море королевы Виктории всюду было видно темное «водяное» небо. Показались тюлени, лежащие на льду. Надо бы их промыслить! Но Георгий Яковлевич боялся потери времени. Скорей бы добраться до Теплиц-бая, подправиться там!

В пять часов остановились на ночлег. Седову казалось — у острова Рудольфа. Если верить карте Абруццкого, лагерь был раскинут у самого острова. Но очертания земли не походят на изображенные на карте. Впрочем, расхождения с картой отмечались и раньше.

Только успели разбить палатку, подошел огромный медведь. Собаки окружили его, но медведь пробился сквозь их кольцо. Ушел он, впрочем, недалеко — версты две. Здесь псы снова догнали его, заставили спрятаться в лунке.

— Пойдем, Григорий, добывать мясо, — сказал Георгий Яковлевич и достал из чехла винтовку. — Ты, Шура, подожди нас. Скоро вернемся. Будем жарить бифштексы. Медведю из лунки не уйти.

Задыхаясь и по временам останавливаясь, чтобы перевести дыхание, Георгий Яковлевич подошел к пробитой моржом большой лунке, где спрятался медведь. Он широко открывал пасть, норовя укусить наседавших со всех сторон собак. Георгий Яковлевич остановился недалеко от лунки. Ноги и руки дрожали от усталости.

Постояв минуты две и чувствуя, что дрожь не проходит, он подошел к медведю вплотную, чтоб непослушные руки не подвели, не направили бы пулю мимо. С аршинного расстояния он прицелился в голову зверя, нажал спуск. Выстрела не последовало. Переменил патрон — снова осечка, потом еще и еще. Вся обойма валялась на снегу, а выстрела не было. Этот Кушаков со своей услужливостью! Конечно, чистив винтовку, смазал ее маслом. А ведь давно все знали, что в морозы нужно смазывать затвор не маслом, а керосином.

Георгий Яковлевич, взбешенный, быстро пошел к палатке захватить свой финский нож, чтобы им заколоть медведя. Но, не пройдя и сотни шагов, опять почувствовал слабость, подогнулись ноги, и он с изумлением увидел себя сидящим в снегу.