Георгий Владимов: бремя рыцарства

25.01.95

Дорогой Георгий Николаевич!

Мне, конечно, жаль было, что случай повидать Вас, поговорить, не сбылся. Хочу пожелать Вам полного выздоровления, если сердечный приступ был. Но я понимаю Вас, я бы тоже не поехал за премией[566], когда это безумие развязалось в Чечне[567]. Одну из Ваших премий принял и передал на хранение я, другую Наташа Иванова, она же прочла факс[568]. Не скрою, я был тронут тем, что Вы про меня пишете, мне дорого Ваше мнение, тем более что есть немного людей, чье мнение я ценю. Не сомневаюсь, что все дальнейшее, что я хочу сказать о Вашем романе, о Ваших книгах, Вы не свяжете с тем, что Вы обо мне писали; да я уже частично по телефону говорил о романе.

Из всех отъехавших или фактически выдворенных, изгнанных наших литераторов, я более всего ценю Вас. Солженицын не в счет, его «Архипелаг ГУЛАГ» – это особая статья, хотя он и не прозвучал у нас, как мог бы прозвучать: люди уже многое узнали, прочли. Нетленен «Один день Ивана Денисовича», рассказы – вот подлинное искусство. Пробовал я прочитать «В круге первом», которым когда-то (еще в рукописи) восторгался, пробовал прочесть «Раковый корпус» (он мне и раньше-то не очень нравился, хотя я выступал в его защиту) – ни то ни другое одолеть не смог. Не читаются, вот – абсолютный соцреализм, чего, наверное, он и сам не подозревает. Ну, а «Красное колесо» – это не по моим силам. Я даже в рукописи (а в рукописи запрещенное Вы знаете, как читается!), даже в рукописи не смог одолеть «В августе четырнадцатого». Отвратил язык, незнание войны. Да и откуда ему знать? В книге Решетовской есть его военная фотография: палатка, столик, стул, а сам он в офицерской кавалерийской шинели до пят и с разрезом до хлястика. С большими удобствами нужно было жить, чтобы иметь все это, да еще и жену выписать на фронт, будучи лишь капитаном. А всего показательней шинель: ею же укрыться нельзя из-за разреза. На фронте носили пехотные шинели, ими же и укрывались.

И вот, в связи со всем сказанным, поразительно, как Вы могли написать роман «Генерал и его армия»? При определенной требовательности к себе можно выверить подробности, изучить ход операции и т. д. Но человеку не воевавшему так почувствовать атмосферу войны, самое неощутимое, если ты сам не пережил, так почувствовать и передать – это поразительно! И очень точна психология, психология людей этого времени. Прошел почти год, а у меня перед глазами и генерал Ваш, и Гудериан в Орле рядом с расстрелянными – очень сильная, глубокая картина. Гудериан и его танкисты в снегу… Да многое, многое. Литературной показалась только сцена в Ясной Поляне, где Гудериан штудирует Толстого, и автор помогает ему в этом.

А вообще роман Ваш – подлинное произведение искусства – оказался сильней своего автора. Мне показалось, что конец читается не так, как был задуман, он гораздо сильней. Да, Ваш генерал жалеет солдат, имеет мужество (редкое для военного человека мужество) отстаивать свой план операции до конца, пожертвовать должностью и т. д. Но у войны своя логика, более сильная, чем логика одного человека. И когда он обласкан в конце и ликует пьяненький… Короче, я за войну не видел и не знал генералов, которые бы жалели солдат. «Солдатиков» вообще – да, но солдатом был для генерала тот человек, который обслуживал его. Это страшная школа, она готовит людей для одного из самых страшных дел.

Всем этим я хочу сказать только одно: очень хорошую книгу Вы написали, хочу, чтобы Вы как-нибудь надписали ее мне и моей жене Эльге Анатольевне[569]. Она большой Ваш почитатель.

Однако на этом «загадка Владимова» не кончается. Вы не сидели в лагерях, а «Верный Руслан», например, я ставлю в один ряд с бессмертным «Холстомером», с «Изумрудом». И шофером, сколько я знаю, Вы не были, а «Большая руда» – повесть удивительная, я не перечитывал ее с тех пор, а вот помню, многие сцены помню ясно.

И все эти три книги, каждая из которых становилась событием, выше, на мой взгляд, романа «Три минуты молчания»: а уж тут Вы все испытали, как говорится, на своей шкуре: и наплавались, и насмотрелись.

У Вас совершенно своя судьба в литературе, она опровергает многие сложившиеся представления. Но главное не то, что опровергаете, а то, что создано Вами. Не многим дано написать книгу, которой суждено остаться.

Вам дано.

Всего Вам доброго. Дружески жму Вашу руку. И, как говорится, дай Вам Бог. Пожалуйста, приветствуйте от меня Наташу.

Бакланов