Герберт Уэллс

В Москве мне сильно мешало незнание русского языка и ограничивала опека Интуриста. Мне нездоровилось, я был раздражен, беседа со Сталиным получилась нескладная. Я поехал на автомобиле к Горькому в его большой загородный дом — повидаться и вместе пообедать. Со мной были Андрейчин, мой официальный гид, и Уманский, переводчик нашей беседы со Сталиным.

«Каким путем вы возвращаетесь обратно в Лондон?» — спросил Уманский.

Я ответил, что через Эстонию, где собираюсь пожить несколько недель в Таллине у своего друга баронессы Будберг.

«А она была в Москве неделю назад».

Я был так ошеломлен, что не скрыл удивления.

Правда, тут вмешался Андрейчин, явно желая остеречь Уманского, и в дальнейшем тот предпочел держать язык за зубами. «Вероятно, я ошибся», — только и сказал он. Но, разговаривая с Горьким я, пожалуй, не слишком бы удивился, если бы в комнату вошла Мура. Когда мы с Андрейчиным спускались к ужину, я попросил его сказать Горькому: «Мне недостает нашей прежней переводчицы, Горький».

«Кого вы имеете в виду?» — удивился он.

Я ответил. И узнал, что в последний год Мура была в Москве трижды.

Андрейчин пытался объяснить мне, что Мурины приезды в Россию в некотором роде тайна, но в тот вечер от созданного мною образа великолепной Муры не осталось и следа. Почему она так странно, тайком ездила в Москву? Почему ничего не говорила мне об этом? А если в ее поездке не было ничего предосудительного, то почему не дождалась моего приезда и не вернулась вместе со мной? Какая маска была бы сорвана, окажись мы вместе с нею в доме Горького?

Это было невероятно. Я сидел за письменным столом — большим, неуклюжим, резным столом, который утащили, наверное, из какого-нибудь дореволюционного дворца, и раздумывал, как быть. В какую-то минуту мной овладела жажда мести и я отказался от билетов и номеров в гостиницах, которые заказал заблаговременно. Также я сделал дополнительное распоряжение к завещанию, аннулируя пункт о весьма значительном содержании, которое назначил Муре, и засвидетельствовал это в Британском посольстве, когда обедал там на следующий день. Я аннулировал и банковское поручительство, которое обеспечивало ей открытый кредит в Лондоне. В Швеции и Норвегии у меня было назначено несколько встреч, так что я решил прямо из Ленинграда улететь в Стокгольм. Я написал и порвал два-три письма к Муре. Все осложнялось еще тем, что я должен был не позднее чем через три недели отправить в Нью-Йорк экземпляр заключительной главы своей «Автобиографии», а ее еще надо было написать.