Герман Геринг. Железный маршал

Меня часто спрашивают, почему я не порвал с Гитлером, когда понял, что он не поддается моим уговорам придерживаться более разумного курса. Да он бы меня просто расстрелял в этом случае. К тому же такого поступка мне никогда бы не простил немецкий народ. Как я уже говорил, речь идет не о моей жизни или смерти, а о моей роли в истории. И если мне суждено умереть, то пусть это будет смерть мученика, а не изменника. Вы полагаете, у русских осталась хоть крупица уважения к Паулюсу (который на Нюрнбергском процессе выступил в качестве свидетеля обвинения. — Б. С.)? Вы думаете, у меня осталась хоть крупица уважения к тем русским генералам, которые служили нам? Нет, история рассматривает события под другим углом. Не забывайте, что величайших захватчиков никто не называет убийцами — ни Чингисхана, ни Фридриха Великого, ни Петра Великого. Настанет день, когда мир по-другому взглянет на нас и немецкий народ по-иному нас оценит. Сейчас его будут рвать на части, и, возможно, в отчаянии он заклеймит нас как убийц. Но все изменится, пусть только ваша военная администрация наберется терпения. Жестокое обращение, нищета, преступность, безработица… В конце концов вы поймете, кто ваш истинный враг. Через пять лет вы вспомните мои слова и задумаетесь над ними.

Вообще, американцы в таких играх — дилетанты. Они спесивы и наивны. И мы, немцы, грешили тем же. Англичане сообразительнее в подобных вещах — у них куда больше практики. Есть пословица: «У немца мягкое сердце и твердая рука. У англичанина твердое сердце и мягкая рука». Вот этой самой «мягкой рукой» они сумели сохранить свое могущество. Сначала били буров, потом в ход пошла мягкая рука, и десять лет спустя буры сражались уже на их стороне. И сейчас британцы действуют точно так же. Они говорят себе: «Ладно, пусть американцы поиграют в тюремщиков и обвинителей. А мы лишь предъявим наше обвинение. Это сделает наш главный судья. Он нисколько не идеологизирован и даже готов вступиться за права обвиняемых. Пусть американцы возьмут на себя самую неблагодарную часть работы, и пусть немцы их за это возненавидят».

Гильберт решил немного подтрунить над Герингом:

«Мне кажется, что вы и сами были бы не прочь записаться в англичане, если бы у вас была возможность прожить жизнь заново?»

«После соотечественников англичане для меня на втором месте, — признался Геринг. — В них есть что-то, чего нет у американцев. Например, уважение к званию и титулу. Они никогда не обратятся ни к генералу, ни к маршалу так, как вы: «Г-н такой-то». Генерал для них остается генералом, барон — бароном. Вы, американцы, этого просто не понимаете. А британцы понимают. И еще: англичане никогда не будут пытаться в один день насадить демократию в только что завоеванной стране. Они скажут: «Ну что же — в одной стране демократия работает, а в другой нет». А для вас демократия — какая-то навязчивая идея. Мы совершили ту же ошибку — попытались в один день насадить национал-социализм в оккупированных странах.

Одно для нас ясно — Германии предстоит объединиться либо с англичанами, либо с русскими, если она снова захочет подняться с колен (очевидно, раскола Германии, когда одна ее часть будет союзником США и Англии, а другая — СССР, Геринг не предполагал. — Б. С.). Видимо, приоритет окажется на стороне русских. И они не дремлют! Фриче говорил, что они все время справляются обо мне. Я и не знал, что они так мною интересуются. Может, к лучшему было бы, если бы меня арестовали они».

«Вы действительно в это верите?» — удивился Гильберт.

«Как знать? Это только одна из возможностей, — задумчиво ответил Геринг. — Впрочем, они бы меня сразу ликвидировали. Хотя, с другой стороны… И все же я ни за что бы не принял коммунизм — слишком долго я с ним сражался. Хотя все зависело бы от того, удалось ли бы нам достичь какой-то договоренности».

25 декабря 1945 года, в свое последнее Рождество, Геринг был настроен совсем не по-праздничному. Он все пытался убедить доктора Гильберта в том, что единственная реальность в мире — это эгоизм отдельных людей и целых наций.

На Нюрнбергском процессе Геринг и в самом деле боролся не за свою жизнь, ибо в смертном приговоре нисколько не сомневался, а за место в истории, за добрую память немецкого народа. Но своей цели он так и не достиг. Слишком уж чудовищны были злодеяния нацистов, и слишком трудно было поверить, что Геринг, второе лицо в государстве, ничего не знал о массовых убийствах и ни в коей мере их не санкционировал.