Герман Гессе, или Жизнь Мага

Накануне, когда почтальон принес плохую новость, Мария сидела у изголовья простудившейся Маруллы. Она тотчас послала Адель к Иоганнесу, и он от этого известия пришел в то смутное расположение духа, какое так часто посещало его. Почему его сын сбежал? В чем он был виновен? «Не впал ли он в пятнадцать лет в особенные грехи? Не побудили ли его к бегству какие-то особенно дурные мотивы?» Измученная Мария даже предположила, что Герман, вероятно, совершив какой-то грех, не смог перенести такого позора и уже пребывает в руках Господа, «утонув в одном из тех озер, которыми так любил любоваться». Но лучше смерть, чем позор: «Мир и смирение наполнили мою душу», — пишет она. Когда Герман вернулся в монастырь, мать встревожилась, предвидя, что для него наступят тяжелые времена: «Отныне с невинными играми покончено. Учителя и ученики будут его сторониться и выказывать ему недоверие!» И она была права. В семинарии даже говорили об отчислении. «Его манеры оставляют желать лучшего, — пишет профессор Паулюс, — произошедший инцидент показал, что ему не хватает силы воли соблюдать дисциплину». Хуже того, его считали паршивой овцой: «Он полон восторженных мыслей и экзальтированных чувств… Со временем он привлечет к себе дурных товарищей своим своеволием». Ошеломленный произошедшим Иоганнес дает сыну совей «Покорись!» И засыпает его бесконечными вопросами: «Кем ты будешь? Ты уверен, что это не повторится? Можешь ты, по крайней мере, с честью выйти из этой истории?», — задавая главный: «Господь сможет ли тебя теперь благословить?» В ответ юноша однажды вздохнет: «Отец, пожалуйста, любите меня, как прежде!»

На заре пленник кидает взгляд на свою тюрьму, делает несколько шагов, разглядывая стены, где перочинным ножиком вырезаны имена учеников, которые так же, как и он, расплачивались пребыванием здесь за прегрешения. Вдруг он замечает имя Карла Изенберга, своего сводного брата. Рядом стоит дата: 28 мая 1885 года.

Герман пишет, будто бормоча: «Я так устал! У меня настолько нет воли к действию! Я не болен, мне мешает лишь новая слабость, совершенно случайная… Я ощущаю порой, что нет сил ни думать, ни идти… Я еще с трудом могу сердиться, но я совершенно не радуюсь ни свету солнца, ни приближающимся каникулам. Мне нравится на четверть часа взобраться на вершину горы, покрытой виноградниками, присесть отдохнуть и почувствовать дуновение восточного ветра; там нет домов и не видно ни одной живой души; я ни о чем не думаю, ничего не делаю и радуюсь налетающему порыву свежести, от которого слезятся глаза и кровь начинает пульсировать в висках. Даже божественный Мессия, даже бессмертный Гомер не пленяют меня больше. Здесь покоится лишь мой одинокий Шиллер. Я временами перечитываю исполненные какого-то вселенского стона оды Клопштока. Моим ногам холодно, а голова горит, и когда я свободен, то думаю о чем-то определенном, например о красивом романсе Хервега: „Я хотел бы удалиться, подобно закату, подобно дню с его последними отблесками…“»

Что это было: романтическая поза или подлинная рана? И то, и другое, вероятно. На обочине одинокой дороги Герман мучает сам себя и ждет гроз. Ему нужны смерчи из ветра, песка, слез, чтобы вырвать себя из этого небытия. Его покидают друзья: «Вчера я должен был пережить самое тяжелое — прощание с Вильгельмом, который так хорошо понимал и знал меня, делил со мной радость и страдания! С грустью он дал мне прочесть письмо своего отца. Очевидно, что тот меня презирает. Содержание письма — приказ прекратить со мной отношения».

Герман до конца дочитал это послание. Никто не видел, как загорелись его глаза, как покраснел лоб, и никто не был свидетелем того, как Вильгельм повернулся к нему спиной, не способный что-либо произнести. В сердце юноши осталась пустота: «Я потерял того, кого любил более всего, кому принадлежал мой досуг, мои песни и мои мысли… Тяжело держаться в кругу друзей, но еще тяжелее потерять живого друга». Он поставил росчерк в конце письма родителям и свернул его, не желая более слушать тоскливые возгласы своей души. Он перестал плакать и разразился пронзительным колким смехом, издевательским и жестоким! Скоро он совершенно неожиданно станет обращаться к родителям на «вы».

— Нервы! Это нервы! — вздыхает эфорус.

Вид Германа пугал окружающих: исхудавшее лицо, полуоткрытый рот и частое дыхание, блуждающий взгляд. Старик Гун-дерт сообщил Иоганнесу о последней выходке отступника, про которую узнал от одного из своих друзей, профессора Гартмана. Молодой Гартман тоже учится в Маульбронне. «Гессе говорит странные вещи, — пишет он отцу. — Вчера он сказал, что мог бы меня убить. вечером в дортуаре пошел прямо на меня, без Оружия. Я сбил его с ног и дал ему понять, что не потерплю такой наглости. Он мне ответил, что хотел только немного развеять свою меланхолию, что он чувствует боль, от которой может избавиться, только если убьет кого-нибудь…»