Герман

В углу спальни стоит столик с трехстворчатым зеркалом, в нем видно себя со всех сторон, почти как у Пузыря в витрине, только поменьше. Герман смутился, но все-таки подошел еще на шаг ближе к зеркалу и замер. Хотелось дать деру, но он не смог. Зажмурился, сел перед зеркалом и опустил голову. Потом стянул шапку. Поднял глаза и сразу увидел себя анфас и в профиль слева и справа и закричал, а увидев свой крик, закричал еще громче. Волосы висели на голове клоками, проплешины вздулись, как белые вонючие мухоморы. Герман орал, пока не опрокинулся стул и сам он не грохнулся спиной об пол, но даже не почувствовал ушиба. Встал на четвереньки и пополз по квартире. В уши долбил чей-то плач; что это голосит он сам, Герман не сообразил. Нашел дверь своей комнаты, переполз внутрь, опустил шторы, выключил глобус и залез с головой под одеяло.

Он лежал в кромешной тьме, плач прекратился, со всех сторон он слышал только свой голос, как будто с ним разговаривало трехголовое зеркало.

– Ты урод, Герман! Урод! Ага, урод!

И темнота все кромешнее, все чернее от каждого нового «урод», «урод», «урод». Она сочится из глаз внутрь, расползается по телу, больно дерет и ранит, в ней осколки стекла, разбитых зеркал и глобусов, они достают до всего.

– Я урод! Я урод! Я урод!

Кончилось тем, что тьма поглотила Германа целиком, с кожей и волосами… ну остатками их.

И тогда прорезался лучик света, и еще один голос вмешался в разговор:

– Герман, ты прячешься под одеялом?

А следом еще один голос вдалеке:

– Он не съел завтрак!

Герман поплотнее подвернул под себя одеяло и крепко зажмурился.

– От нас можно не прятаться.

Кровать крякнула – мама присела на край. Герман сжал зубы: во рту тоже была лишь темнота и чернота, языку требовался фонарик, чтобы выговорить хоть слово.

– Герман, покажись, пожалуйста.

Мама потянула одеяло. Герман дернул на себя, темнота придала ему сил, и он выдрал одеяло у мамы из рук.

Папин голос где-то неподалеку:

– Я нашел его шапку в нашей спальне.

Папины шаги подошли к кровати и резко остановились.

Мамин голос:

– Дай мне.

Она подсунула шапку под одеяло.

– Герман, ты посмотрел на себя в зеркало?

Темнота разрывала рот.

– Уходите.

Мама ерзала на краешке, как будто на углях сидела.

– Угадай, что я купила вкусного на «Детский час»?

– Мне насрать.

– Герман?!

– Ну его в жопу.

– Герман Фюлькт?!

– Уйдите.

Не сразу, но все же он услышал тихие шаги вон из комнаты. Дверь закрылась бесшумно, как конверт. Герман нашарил в темноте шапку, сунул в нее голову и вылез из одеяльного укрытия. Включил глобус, и Америка осветила комнату. Прислушавшись, он различил бормотание радио, густой голос рассказывал о погоде. Герман скрутил наверх штору на окне; скоро улицу накроет такая же тьма, сыплет снег, вот-вот включатся фонари. Нет бы по всему городу перегорели лампочки, случилось затмение, звезды попадали в море, а луне бы надели черную повязку на глаз.

Снимая пижаму, Герман обнаружил, что штаны мокрые насквозь. Он зашвырнул их под кровать, вытерся одеялом, оделся. Вышел в коридор и стал надевать сапоги и куртку.

Теперь на переговоры выслали папу.

– Ты куда, Герман?

– Никуда.

– А это где?

– Да нигде.

Папа явно не знал, что на это ответить. Он такой высокий, что мог бы потереться макушкой о потолок.

– Ну а… как же «Детский час»?

– Да плевать ему на нас.

Герман стрелой слетел по лестнице и свернул из подъезда налево, чтобы его не было видно в окно.

Остановился он только на аллее Бюгдёй. Деревья вдоль нее растопырили руки и стояли как взвод огородных пугал. Окна Пузыря слабо светились, не иначе он сидит там один, выпроводив всех клиентов, и стрижет себя.

Герман перебежал к спортивному магазину на другой стороне и заглянул в окно. Ни велосипедов уже, ни футбольных мячей, одни коньки и мерцание лезвий. Герман натянул шапку поглубже на уши и представил себе голубой лед, одна рука заложена за спину, а второй он работает, и трибуны взрываются криками, когда он на выходе из последнего поворота вмазывает спурт, отрывается и финиширует по внешней дорожке в десяти метрах впереди преследователя на внутренней!

Со стороны Фрогнервейен до Германа докатился новый звук. Несколько голосов громко и фальшиво орали песню. Он успел юркнуть в подворотню и оттуда уже наблюдал, как Гленн, Бьёрнар и Карстен с воплями несутся по трамвайным рельсам. «В психушке есть дыра в заборе, в психушке есть дыра в заборе, в психушке есть дыра в заборе, теперь гуляем мы на воле!»