Германия в ХХ веке

Отсутствие объединяющих идеалов не позволило культуре сыграть стабилизирующую роль в годы Веймарской республики – пресыщенность благополучия одних лишь подчеркивала хрупкость существования других. Идеи «человеческой коммуны» левых интеллектуалов соседствовали с подчеркнутым индивидуализмом Мартина Хайдеггера, культурный Апокалипсис Освальда Шпенглера – с прагматизмом архитектурной школы Вальтера Гропиуса. Творческий хаос будил в массах, им не охваченных, скорее негативные эмоции. Они интуитивно чувствовали распад традиционных ценностей разумного стяжательства, жестко регламентированной порядочности, стабильности в своей социальнопсихологической нише. Культ денег, выставляемая напоказ аморальность, посрамление национальных кумиров и шумный успех экзотических художественных форм – все это рождало в обывательской среде подспудный протест и тягу к реваншу посредственности. Его пророки чувствовали близость своего звездного часа.

Рыхлая политическая культура Веймара создавала благоприятную среду для такого рода настроений. В конечном счете республику сгубило не обилие врагов, а отсутствие друзей. Как в государственном аппарате, так и среди интеллигенции преобладали демократы по расчету (Vernunftrepublikaner). Либеральные ценности сводились для большинства немцев к бесконечным голосованиям, не приносившим ни ясности, ни облегчения. Социальная зависть молодежи находила выход в антисемитизме, отныне увязывавшемся с демократией (евреи получили в годы Веймара все политические права). Отношение к побежденной Германии за рубежом давало немцам лишний повод убедиться в том, что право силы стоит гораздо выше силы права. Тот факт, что после войны страна вплотную соприкоснулась с иными культурами, также не был использован ей во благо.

Особую роль в послевоенном переселении народов играла российская эмиграция. В 20-годы Германия пережила три ее волны, состоявшие из русских военнопленных, этнических немцев, возвращавшихся на свою родину, и «бывших», т.е. собственно политических эмигрантов. По разным оценкам в России в годы первой мировой войны находилось от 160 до 180 тыс. немецких военнопленных, в германском плену томилось до миллиона русских солдат. Несколько десятков тысяч бойцов Красной Армии были интернированы на территории Восточной Пруссии в ходе советскопольской войны 1920 г. Большинство из этих вынужденных эмигрантов вернулось на родину, но известная часть сумела остаться в Германии, привлеченная более высоким уровнем жизни в этой стране, используя сложившиеся личные контакты или просто на основе тяги к чему-то новому. До 1933 г. Россию покинуло более 100 тыс. российских немцев, во второй половине 30-х гг. процесс реэмиграции был заторможен сталинскими репрессиями. Еще труднее оценить общее количество и разбить на основные потоки эмигрантов революционной эпохи, прибывавших в Германию через Польшу и Прибалтику. По самым грубым подсчетам, на начало 20-х гг. там находилось более полумиллиона выходцев из России.

Влияние каждой из «русских волн» на культурную и политическую жизнь Германии было весьма различным. Лица физического труда быстрее адаптировались к новым условиям, дворянство и творческая интеллигенция искали контакты в соответствующих слоях немецкого общества, но в целом не стремились к интеграции, продолжая жить в русскоязычной среде. Германия подспудно оставалась врагом, на которого возлагалась ответственность как за развязывание войны, так и – опосредованно – за революционные потрясения на родине. Яркий, но крайне нестабильный феномен «русского Берлина» как раз и связан с тем, что для значительного числа эмигрантов пребывание в Германии выступало в качестве перевалочного пункта на пути в Париж или обратно на родину. Андрей Белый и Илья Эренбург, Владимир Набоков и Максим Горький – вот только самые выдающиеся имена «транзитных пассажиров». Мироощущение эмигрантов передают слова «берлинца» Виктора Шкловского, относящиеся к первой половине 20-х гг. – «я умру в летящем гробу берлинской подземки».

Отсюда пессимистически-высокомерное отношение к быту и культуре принявшей их страны. Прибывшего в Германию в 1923 г. Александра Вертинского удивил страх немцев перед свободой: «привыкшие повиноваться, тянуться и подчиняться, они, предоставленные самим себе, потерявшие «палку» над собой, в которую они слепо верили, растерялись до такой степени, что вызывало жалость у некоторых сердобольных людей. Они выглядели как стадо овец, выпущенных из темного хлева прямо на солнце». Широкую русскую душу коробила мелочная аккуратность немцев, их страсть к регламентации собственной жизни и жизни окружающих – «если у вас в комнате был, например, диван, и вы имели привычку сидеть в его правом углу, то вы находили записку хозяйки, где она просила вас переменить угол и сидеть в левом, чтобы просиживать диван равномерно».