Германский вермахт в русских кандалах

— Ваня, зашел бы когда, я б тебе травок от кашля дала. Перестал бы выматываться.

В паузах кашля, дядя Ваня-корявочник матом увесистым, словно знахарь отъявленный, свое нездоровье зашептывает. И Валерику кажется, будто и вправду за травкой придет, вот только приступ сейчас перетерпит и в повозку Монголку впряжет… Но кашель проходит, Монголка в упряжке, и дядя Ваня — добытчик находок утильных, человек, государству нужнейший, со двора выезжает серьезным.

На подушке с пружинами дядя Ваня сидит, как на троне, и самосадной цигаркой дымит. Это он после приступа кашля душу отводит.

Расправив усы и бородку пригладив, на едином дыхании и ноте единой, зазывалку исполняет:

— Эх, тряпки, тряпки, тряпки-корявки, кости, медь, железо дава-ай!

Подымит самосадом, продышится и заводит опять зазывалочку, детвору искушая тряпки-корявки из дома тащить, медь и железо…

Когда дядя Ваня, вернувшись с войны, устроился в артель «Утиль» по городу корявки собирать, лом металлический и кости, родной его сын Сережка-ремесленник на отца обиделся горько, считая такую работу делом позорным и не достойным участи фронтовика.

— Теперь надо мной все впокатушку смеяться будут! Все ребята! Вся школа! И все из-за тебя! — чуть не плача, кричал он вдогонку отцу, выезжавшему со двора.

— Бабуль, а ты будешь смеяться над Сережкой за то, что отец его корявочником ездит?

— Да Боже упаси! Разве можно осмеивать труд человека, если труд этот праведный!

— А Сережка обиделся и даже плакал в кустах. И матерился жестоко, точно так, как ругается сцепщик вагонов Пашка Карякин, из барака соседнего.

— Тут сказать только можно одно: «Кто не был молод, тот не был глуп».

В то прошедшее время, чтобы отцу сделать больно, Сережка свернул самокрутку и закурил перед ним.

Отец, запрягая Монголку, негромко заметил:

— На первой же стометровке подохнешь и школу свою опозоришь…

— А ты меня уже опозорил, что тряпки-корявки свои собираешь! Работы другой не нашлось тебе в городе!

— На другие работы, сынок, у меня уже нету здоровья: война из меня все повысосала. Да и на воздухе свежем мне хорошо. Бог даст, протяну еще сколько, если только осколки в грудях не начнут ворошиться.

— А ты больше кури! — с пробудившейся жалостью крикнул Сережка и с губ самокрутку сплюнул. — Одну за другой сосешь. Вот и брось!..

— Э, сынок, я цигарку, наверно, с собой заберу. Только эта забава осталась. Да кобылка вот эта. Да работа не по звонку. А ты говоришь…

После разговора этого дядя Ваня стал бороду отращивать, а дошкольник Витяшка объявил всему свету, что дядя Ваня обличие меняет:

— Мамка, гляди! Дядя Ваня забородел! Это чтоб не умываться! Вот хитрый какой! — Смеется Витяшка. — Мам, давай и я забородею!

За спиной дяди Вани сундук на повозке трясется. Окованный жестью, травой и цветами расписанный, он кажется детям таинственно-сказочным. В нем чего только нет! Там и лески шелковые разные, и крючки рыболовные, и свистульки глиняные, и сухое печенье, и на палочках сладкие петушки да рыбешки…

Никто из детей в тот сундук не заглядывал. Даже сам дядя Ваня крышку полностью не поднимает, будто стесняется женщин, что внутри на той крышке столпились и так улыбаются радостно с тех открыток заморских.

Валерику кажется, что дядя Ваня-корявочник только спать и обедать заходит в барак, а живет он на улице вместе с Монголкой гривастой да с утильным добром, да богатством, что прячет в том самом своем сундуке.

И Монголка его, раскрасивая от копыт до расчесанной гривы, шею выгнув картинно, по булыжникам цокает.

— Задается подковками новыми! — смеется Валерик. — Это ж тебе Отто Бергер такие поставил. А то бы хромала на копытах-лепешках и без подков.

В начале лета еще, когда Бергер и несколько немцев пленных помогали мастерам дорожным улицу булыжником мостить, мимо них проезжал дядя Ваня-корявочник, еще безбородый, на повозке разбитой, погоняя худую Монголку веревочным кнутиком.

— Ах, либер Готт! — увидев копыта Монголки разлапистые, Бергер крутнул головой сокрушенно. — Кобылка ходить больно! Дас ист шлехьт!

— Без тебя знаю, что плохо, знаток нашелся, — пробурчал дядя Ваня, смущение пряча за грубостью.

Но когда услышал от немца: «Давай инструмент, Иван, подковы унд гвозди. Я ремонтир буду делать!» — остановился дядя Ваня…

— Дак подковы и гвозди есть. Инструмент, говоришь? — задумался дядя Ваня, прикидывая, что в куче той отобранного из утиля инструмента, может быть, и нужный найдется. — Там его полсарая… Кто бы знающий глянул! Сынок! — дядя Ваня окликнул охранника, что под деревом сидел и нехотя курил, пытаясь дымом табака прогнать навязчивую дремоту. — Сынок, отпусти на минутку вот этого немца со мной, а? До барака только? Я только ему инструмент покажу — и назад. Отберет, какой надо, — и все. А то, видишь, кобылка хромать уже стала. Так и совсем перестанет ходить…

— Не положено, — с сонной тяжестью в голосе отозвался охранник. — А как удерет!..

— Что сказал? — Бергер к уху ладонь приставил.

— Да салага еще, — дядя Ваня расстроился. — Говорит, что ты удерешь.