Германский вермахт в русских кандалах

«На комиссию немедленно и за вогота, если чист. Сегодня же отпгавить…» Да как гаркнет неожиданно: «Вон!» Я аж вздрогнул. Помню, даже метлу выронил. «Вон!» у него получалось отменно. Отработанно натурально… Хорошо, что бумажку мне в зубы дали, а то б еще в какой лагерь попал… Вот и все в основном. Доехал до Гомеля. Работать маляром устроился в бригаду женскую. Всей бригадой меня как ребенка жалели. Малярил на отделочных работах, пока раны не заболели снова. В больницу попал. Работать не могу, а инвалидность не дают.

В Гомеле рассчитался, хоть и не отпускали меня женщины. Звали назад приезжать. Под расчет мне ботинки вот эти дали, а то совсем было не в чем…

На прошлой неделе в город приехал своих повидать. Повидался, навидался, аж сердце заходится… Я всех повидал, а меня почти никто не видел. Не узнают потому что… Родная сестра на порог не пускала! Собачка соседская сразу признала, а моя сестренка — нет! Валерьянкой дуреху отпаивали. И как только войну такую пережила собачка та? А сестренка моя, Олюшка, до сих пор, наверно, сомневается, что я тот самый братик Женька, что ее на погоршках носил… Я из дома куда ухожу, за калитку глазами проводит, и в плаче трясется, и рот зажимает ладошкой.

Он улыбнулся, вспомнив что-то из детства, наверно. И вздохнул тяжело и намучено.

— Хороша у тебя сестричка, Женечка. Самостоятельная. После бомбежки той, когда ваши погибли родители вместе с моими в одном бомбоубежище, — выживала она в одиночестве. Правда, соседи выручали, чем могли. К себе в цех работать взяли на спичечную фабрику. И в школу вечернюю уговорили. Теперь вот в пединституте нашем учится. И какой красавицей выросла!..

…Солнце сияло вовсю, когда проснулся Валерик. После грозы вчерашней за окном было утро умытое.

Дверь в коридор была настежь открыта. Барак еще спал. Начинался воскресный день.

С распухшим носом и глазами воспаленными сидела мама за столом, а дядя Женя выбирал из банки, где вчера еще было повидло, окурки для последней самокрутки.

Валерик вспомнил, что на сегодня у них с мамой намечен поход в кино с покупкой мороженого на вафельных кружочках и «от пуза» ситра. Но дядя Женя не уходил, и это портило всю красоту намеченного праздника.

Теперь говорила мама. Старалась говорить уверенно, чтобы дядю Женю убедить, что все теперь будет иначе, потому что на его стороне и закон, и горком комсомола, и какая-то конституция, которая виделась Валерику высокой и строгой женщиной, похожей на тетю Геру, мамину подругу детства.

Дядя Женя докуривал самокрутку из окурков и тупо глядел на пустую бутылку. Левый глаз постоянно слезился, и руки его по карманам без устали шарили. Забывались и с нервным повтором снова искали что-то. Плечи его опустились, и весь его вид поникший говорил, что маминых слов он всерьез не берет. Он так и сказал, перед тем, как уйти, обернувшись в дверях:

— Никуда б не ходила, Аленка. Мне уже не поможешь. Боюсь, что себе навредишь. А у тебя еще сын, вон какой, подрастает. Ты лучше его береги и себя.

И, забыв ладонью рот закрыть безгубый, подмигнул Валерику в знак прощания. И частокол его зубов железных, как с черепа смертного, блеском холодным сверкнул. И недоброе предчувствие в Валерика вселилось, будто хорошее все и красивое, что жило с ними до сих пор, до этого момента, теперь покинет их и пропадет бесследно.

«Вот зачем он из плена вернулся? — подумал Валерик, глядя, как, шаркая ботинками, тяжело уходит дядя Женя, а мама голосом усталым говорит ему что-то вслед. — Всем теперь будет плохо, оттого что он выжил».

Утро дождливое

Каждое утро, обгоняя колонну пленных, входит в улицу сыпанина шагов с деревянным глухим перестуком, и Валерик, подхваченный радостью, за калитку несется.

Завидев Валерика, Фриц улыбается. У Фрица красивые зубы, от того и улыбка заметная, а не как у дяди Жени Уварова — передние зубы железные с черными обводами десен, а настоящие выбиты в Морицфельде, когда он летчиком власовским быть отказался.

На улыбку Фрица и Валерик улыбается, а Отто Бергер, что Ваньку-встаньку подарил, поднимает кепи над собой.

И, глядя на них, то же самое делают немцы другие, невольно вступая в игру. И жестов таких и улыбок с каждым разом все больше становится.

— Эва как величают тебя! — удивляется бабушка Настя. — Будто «фюлера», внучек ты мой! Скажи ты на милость! Вот и послал Господь немцам отдушинку. И на том, слава Богу…

И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.

Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно

И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.