Гермоген

   — Ты как здесь? Кто заслал тебя сюда, самовидец дерзкий? У старого колдуна на службе состоишь?!

Но сам же он испугался своих слов и, выкрикивая ругательства, поспешил к своему дому. Последние лучи закатного солнца внезапно скрылись в тучах, и Кремль с его монастырями и церквами погрузился в темноту. А в такие вечера и стражники неохотно покидали свои укрытия. Станут ли они беспокоить себя ради русского боярина?

Тем временем Родя проник к Гермогену по винтовой лестнице, нашёл его, бессильно лежавшего на досках, вытащил из-за пазухи бычий пузырь с церковным вином, осторожно влил в рот изнемогшему старцу. Гермоген открыл глаза. И хотя в подвале было совсем темно, Гермоген узнал Родю по крепкому мужскому поту и сильным проворным рукам, которые помогли ему подняться на ложе.

   — Это тебя, мой добрый, послал ко мне Господь-милостивец?

Вместо ответа Родя потрогал его ноги. Они были холодными.

   — Паки молю тебя, мой добрый... С сокрушённым сердцем и слезами: не неради о себе! Не ровен час Салтыков стражников позовёт. Удались... А я тебе икону Казанской Божьей Матери дам с собой. Велю, дабы князь Пожарский взял её с собой в поход на Москву...

Гермоген снял с шеи икону и передал Роде.

   — Время, время пришло... Время подвиг показати! Скажи князю Пожарскому, дабы остерегался не токмо поляков, но и казаков.

   — Я богомолец твой, владыка! Всё будет по глаголу твоему... Слово твоё — вещее. Всем ведомо: ежели бы ты, государь, не стоял здесь крепко, кто бы поднялся противу врагов и губителей? Давно бы страха ради от Бога отступили, душами своими пали и пропали... А Салтыкова мне опасаться ли? Он сам страха ради домой убёг. Ты его проклял, вот он с той поры и беснуется...

...Оставшись один, Гермоген собрался с мыслями. Он понял, что Салтыков недаром приходил. «Он, видимо, стережёт мой последний час, — подумал Гермоген. — Я и сам чую, что время моё пришло...»

И сами собой приходили на память слова Писания:

«Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный...»

Из мыслей не уходил Салтыков. В голове стояли его слова: «Долго ли ты нас будешь мучить?» Ох, бедный, бедный... Весь свой ум на последнее безумие отдал. И невдомёк ему, что дьявол с врагами вкупе его вооружил.

Всю жизнь Гермоген прощал врагам своим. Но простить врагу отечества — всё равно что поднести нож острый к своему сердцу. Елико можно, и Господь бывает милосерден к губителям и злодеям, ежели зело покаются. Но поругатели веры и отечества напрасно уповают на милосердие. Их настигает кара, ибо зло таит кару в себе самом. Ивана Салтыкова убили за родителя, изменившего отечеству. И перед сыном Горобца, посягнувшего на душегубство, тако ж был пример родителя, до конца дней своих не покаявшегося в грехах разбоя и смертоубийства.

Думал Гермоген и о Мстиславском, едва не лишившемся жизни. И для кого живёт? Наследников у него нет, корень рода его иссякает. (Он ненадолго переживёт свою единственную дочь. Видно, не дано было Мстиславскому отмолиться от сурового возмездия... И Гермоген знал это).

«Почему такой сильной на Руси была пролитовская сторона? — думал Гермоген. — Почему, отъехав из Литвы в Москву, породнившись с самим царём и наполнив свои руки богатыми дарами да поместьями, Мстиславский норовил недругам царя, а сын его Фёдор стал заводчиком смуты и призывал в Московское государство польского короля? И при деде Грозного-царя, великом князе Иване Васильевиче, древняя Новгородская отчина едва не отошла польскому Казимиру. И всё было, как и ныне. Изменное дело затеяли смутьяны, да самые богатые. В те времена, более двух веков назад, смутьянили Борецкие, ныне Мстиславский с Салтыковым. И те же доводы бесовские да затейные были... Борецкие говорили: мы-де за вольность стоим. Кто как хочет, так и живи, а править будет вече народное. А на деле была теснота смертная людям. Кто кого мог, тот того и обижал. А Марфа Борецкая, посадница, нанимала крикунов, чтобы на вече стояли за Казимира. Нашлись и доброхоты, и среди них немало священных особ».

«Темны судьбы людские, Господи!» — продолжал сокрушаться Гермоген, как если бы те давние дела совершились ныне. Мысленным взором он всё хотел представить себе новгородского архиепископа Феофила, поддержавшего заговор Борецких против московского царя. Что подвигло его на сей бесовский мятеж?

Мысль об этом не отпускала его. Перед ним в тёмном углу белели кости и черепа. Среди них были и останки Феофила, заточенного в сём склепе более нежели два века назад. Приходили усталые мысли: «Не в этом ли углу будут покоиться и твои останки, Гермоген?» Но он отгонял эти мысли, считая их бесовским наваждением. Сатане дан короткий срок владычества. Святая вера вновь воссияет. Истина Господня пребывает вовек.

ЭПИЛОГ