Гермоген

Насмешка и тут не задела его. Улыбнувшись доброй улыбкой, он хотел пройти мимо, но здоровенный инок заступил ему дорогу и протрубил густым басом:

   — Господин имярек господину имярек челом бьёт...

И опять Ермолай не обиделся, а поклонился, сказав:

   — Здравия желаю, братия и други! Чего вам угодно?

Инок положил ему на плечо тяжёлую руку и произнёс:

   — Нам угодно, чтобы ты стал на клиросе. Мы бы запели, а ты бы завопил.

Насмешку подхватили другие:

   — Эй, Ерёма, негусто ли твоей казацкой мошне?! Аще не сходить ли нам в кабак на твои кровные?

   — Выпьем, казаче, да послушаем, как сказывать начнёшь про разбой да веселье.

   — Оставьте меня! Я вам ничего дурного не сделал, — тихо произнёс Ермолай. Но, видя, что они пуще прежнего веселятся, он сильным движением руки расчистил себе дорогу.

День прошёл спокойно. Ермолая словно бы не замечали, но вечером он нашёл свою дверь всю заставленной поленницей. Начни он сейчас выносить поленья — забьют насмешками.

Тут он вспомнил, что знакомый подмастерье звал его помочь в одном деле. Ермолай подумал, что заночует у него, а тем временем озорники сами же и уберут поленницу. Настоятель монастыря не любит пустодельных затей.

Но едва он вышел из обители, как вслед ему понеслись издевательские выкрики:

   — Никак в гости к невесте пошёл...

   — А она не ожидает и ворота запирает...

Каково было человеку с казацкой выучкой сносить насмешки! Казак, позволявший смеяться над собой, лишался чести. Рука Ермолая инстинктивно потянулась к тому месту, где прежде у него висела сабля. Он едва не выругался.

И долго ему ещё придётся привыкать к мысли, что единственное оружие монаха — смирение.

14

После этого случая над Ермолаем перестали насмехаться. Но, видно, Богу было угодно испытать до конца его смирение. На него обрушились напасти горше прежних. И обрушились со стороны неожиданной. Протоиерей Феофил почитался человеком просвещённым и добрым. В его оплывших чертах была обманчивая мягкость. И только опытный наблюдатель мог бы заметить в его лице тайную многозначительность недоброго молчания. Но Ермолай был человеком новым в монастыре и на ту пору не был склонен к выводам мудрой наблюдательности. Да и не было у него нужды присматриваться к Феофилу.

Между тем Феофил присматривался к нему и весьма им интересовался. Он был наслышан об усердных книжных занятиях Ермолая и видел в этом усердии желание получить духовный сан. Рассказы иноков о его смирении и твёрдости, с какой он сносил их насмешки, подтверждали это. Подобно людям дурным, Феофил проявлял недоверие к нравственной чистоте ближнего, а стремление к духовному совершенству вызвало у него чисто бесовскую злобу.

И вот случилось то, что должно было случиться. Ермолай пришёл в церковь Николы Ратного, что была при монастыре. Предстояло причаститься Святых Тайн, и оттого на душе у него было светло и празднично.

Неожиданно дорогу в храм ему заступил Феофил. Высокий, с окладистой рыжей бородой, он имел внушительный вид. Ермолай слышал, что протоиерей старательно подражал покойному архимандриту, святому Варсонофию, и требовал к себе особенной почтительности. И оттого Ермолай робел перед ним.

   — Не надлежит тебе, казак, приступать к святому причащению вместе с прочими христианами! — надменно и поучительно изрёк Феофил и, видя смущение бывшего казака, добавил: — Как ты примешь тело Христово руками, обагрёнными невинной кровью? Ты ведь, чай, и младенцев резал...

   — Я не царь Ирод[20]. И невинной крови не проливал! Верой и правдой я служил царю и отечеству!

Достоинство ответа не понравилось Феофилу.

   — Речеши ты научился, да Божьей благодати не сподобился. Отыди от храма!

Всё закипело в Ермолае. Этот поп нудит его, будто сатану изгоняет из храма. Но где ему было спорить? Удручённый и встревоженный, вернулся он в свою келью. Он догадывался, что за его спиной плетутся недобрые дела. Уже и царём Иродом ославили. Но понемногу досада унялась. Он стал думать о своих грехах. Бывал же он виноват: с дурными людьми водился и в недостойные истории попадал. Грязь прошлого всё же прилипла к нему.

Ермолай не позволял себе думать, что против него соединились недостойные люди. А то, что он претерпел от насмешников и был остановлен перед входом в храм Феофилом, — это за грехи ему. Он стал припоминать всё дурное, что лежало на его совести. Ксения... Всякий раз воспоминания о ней причиняли ему боль. Он казнил себя за жестокие слова. Хоть и спохватился, да было поздно. И как ни оправдывайся, смерть Ксении лежит на нём.

Несчастная девка стала приходить к нему в снах. Стоит в венке перед ним.

«Скажи, что не кидаешь меня. Поклянись!»

«Вот ещё. Стану я клясться».

Она схватила его за руку, тянет.

«Послушай, как дитё под сердцем колотится. Аж заходится в крике. Кричит, ой кричит!»

Очнувшись, он долго не мог прийти в себя. Казалось, всё его тело сковало ужасом. Он долго молился, каясь в смертном грехе:

— Господи, будет ли мне прощение? Стою ли я прощения? Ксения, дева несчастная, ведаешь ли о моих муках душевных, о моём тяжком раскаянии?

Но едва он сомкнул глаза, как Ксения вновь явилась перед ним.