Герои

Бек тоже ощутил этот щекочущий, неудержимый позыв бежать. Что-нибудь делать, и под этим «что-нибудь» подразумевалось бегство. Взгляд скользнул по горящим строениям на южном берегу реки – пламя все выше, дым тянется по городу. Каково сейчас там, за горящими стенами? Тысячи гадов Союза ломятся в двери, крушат стены, пускают стрелы. Низкие комнаты полны удушливым дымом. Раненым остается надеяться лишь на пощаду. Пересчитываются последние стрелы и мертвые друзья. Никакого выхода. Когда-то при подобных мыслях кровь ударяла Беку в голову. Сейчас мысли были на редкость холодны. На той стороне реки нет укреплений, позволяющих держать оборону, только мелкие деревянные лачужки. Точно такие, как та, где они прячутся.

Адские устройства

Ваше августейшее величество,

настало утро второго дня баталии, и северяне занимают сильные позиции на северной стороне реки. Они удерживают Старый мост, у них в руках Осрунг, а также Герои. Они владеют переправами и дерзко вызывают нас их захватить. Земля за ними, но они уступили инициативу лорд-маршалу Крою и теперь, когда все наши силы подтянуты к полю сражения, он не допустит промедления.

На восточном фланге лорд-губернатор Мид с ошеломительной силой набросился на городок Осрунг. Я сам нахожусь на западном фланге, наблюдая взятие генералом Миттериком Старого моста. Этим утром, с первыми лучами солнца, генерал выступил с вдохновляющей речью. Едва он спросил, есть ли среди солдат добровольцы, желающие возглавить штурм, как все единодушно без колебаний вскинули руки. Ваше величество может со всеми основаниями гордиться отвагой, честью и преданностью Ваших солдат. Поистине каждый из них – герой.

Настоящим остаюсь преданнейшим и недостойным слугой Вашего величества,

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Горст промокнул письмо, сложил и передал Унгеру, который запечатал его красным воском и сунул в курьерскую сумку с солнышком Союза, искусно вызолоченным на коже.

– В пределах часа будет в пути на юг, – заверил слуга, отбывая.

– Отлично, – сказал Горст.

«А будет ли? И настолько ли важно, будет ли оно в пути раньше, или позже, или Унгер попросту сбросит его в сортирную яму среди прочих отправлений этого лагеря? Есть ли толк в том, что король прочтет эту мою помпезную банальщину насчет напыщенных излияний генерала Миттерика с первыми лучами солнца? Когда я получал на свои письма последний отклик – месяц, два назад? Неужто высочайшая отписка – предел моих несбыточных мечтаний? Спасибо за патриотический мусор; надеюсь, в твоей постыдной ссылке тебе живется неплохо».

Он рассеянно потрогал подсохшие корочки шрамов на правой руке – интересно, больно или нет – и поморщился: болят, да еще как. Его покрывали шрамы, порезы и синяки, происхождения которых он зачастую и не помнил, но худшую боль причиняла потеря Кальвезова кинжала, канувшего где-то на отмелях. Реликвия из времен, когда он был еще возвеличенным первым стражем, а не автором презренных фантазий. «Я как отвергнутая любовница: трусоватая и неспособная уйти восвояси, она все держится с дрожащими губами за последние вещицы, что напоминают ей о бросившем ее мужлане. Только печальней, уродливей, и с неимоверно писклявым голосом. И еще увлекаюсь убийством людей».

Он вышел из-под протекающего навеса палатки. Дождь уже не сек, а накрапывал, и сквозь дырявый полог накрывшей долину пепельной тучи местами даже проглядывала синева неба. Ну как не почувствовать хотя бы проблеска оптимизма в простом удовольствии ощутить у себя на лице солнце. Но нет, душу все так же тяготили несносные вериги позора. Занятия глупца, расположенные в ужасающе нудной последовательности. «Пробежка. Упражнения. Высрать какашку. Написать письмо. Поесть. Понаблюдать. Накропать какашку. Высрать письмо. Ужин. Отбой. Притворяюсь, что сплю, а сам лежу всю ночь без сна и пытаюсь дрочить. Подъем. Пробежка. Письмо…»