Герои 90-х. Люди и деньги

Возможно, ему недоставало харизмы вождя, но харизма «своего парня» и одновременно «крепкого хозяйственника» у него была. Возможно, у него было мало опыта политической борьбы, но опыта борьбы аппаратной хватало за глаза. У него была даже международная поддержка. Но таковы уж особенности национальной политики.

С этим согласился и сам Виктор Черномырдин, мрачно оценив особенности российского партстроительства и итоги собственной карьеры публичного политика так: «Какую партию ни строй, все равно КПСС получается».

8. Властители дум. От Солженицына до индустрии развлечений

Жить не по лжи

В каком-то смысле символом 1990-х, по крайней мере первой их половины, стал Александр Солженицын. Или даже сам факт его возвращения в Россию. Как говорил сам Солженицын, его никогда не оставляло предчувствие, что он вернется на родину — крушение коммунизма, надо понимать, он предвидел.

Возвращение готовилось тщательно. При первых же цензурных послаблениях делалось все, чтобы книги Солженицына появились в России. Это была трудная работа, в которую, как обыкновенно, было вовлечено множество людей. Причем важно было начать «возвращаться книгами» именно с «Нового мира» — надо вставать там, где упал. Потом последовал наказ народу и правителям — «Как нам обустроить Россию», опубликованный 22-миллионным тиражом в спецвыпуске «Комсомольской правды». «Посильные соображения» оказались, правда, своего рода дайджестом эмигрантской публицистики Солженицына и «Красного колеса».

Либералы, скорее, обрадовались, не обнаружив у Солженицына слов в поддержку российского национал-социализма. «Патриоты», скорее, огорчились слишком резко прозвучавшим отказом от «пространнодержавного мышления, имперского дурмана», которые, по Солженицыну, суть «при нашем умирании беззаветная поддержка коммунизма».

Широкая публика, на внимание которой, судя по выбору издания, рассчитывал Солженицын, была в основном слегка шокирована и даже отпугнута вычурным русским языком писателя, достаточно тяжелым для чтения. При этом «обустраивать Россию», судя по тональности и масштабу рекомендаций, Александр Солженицын все-таки предлагал не широкой публике, а вождю. Но какому конкретно — не сказал.

Дата публикации текста, благословляющего учреждение в России авторитарного строя, совпала с проектом постановления Верховного Совета СССР о наделении Горбачева экстраординарными полномочиями. На следующий день после получения этих полномочий, отмежевываясь от солженицынского монархизма, Горбачев заявил депутатам: «Он весь в прошлом, прошлая Россия, монархия. Я себя чувствую демократом с радикальными взглядами».

Возможно, однако, Горбачев с Солженицыным просто не сошлись в типе авторитаризма. Если солженицынский «президент» — всего лишь псевдоним «Царя всея Великия и Малыя и Белыя Руси», то Горбачев был, похоже, склонен сохранять совсем другую империю. Своими советами отделаться от «среднеазиатского подбрюшья» и словами «Советский Социалистический развалится все равно» вермонтский монархист явно оказывал медвежью услугу союзному президенту.

Ельцину послание Солженицина оказалось тоже не вполне кстати. Отказ от принципов парламентаризма на фоне действий союзного руководства означал бы для Ельцина полный политический провал. Прозвучавшее из Вермонта «безоговорочное отвержение слепородной и злокачественной марксо-ленинской утопии» и призывы «дать простор здоровой частной инициативе» в тот момент были уже общим местом.

Возникало ощущение, что Россия — в немалой степени благодаря Солженицыну — вошла в новую, буржуазно-демократическую эпоху, а он остался в своей, прежней.

Однако процесс возврата шел своим чередом. Следующим шагом было пространнейшее телеинтервью, причем не комедиографу Эльдару Рязанову, а автору приключенческого жанра Станиславу Говорухину. Наконец, в юбилейном интервью Солженицын пообещал в партии не вступать, быть над схваткой, но научить всех уму-разуму.

Солженицын приезжал в Россию, где все уже хотели чего-то государственного, но не знали, чего именно. В этом смысле момент был выбран на редкость удачно, все гадали, чью сторону он примет, уверенно высказываясь за самого писателя. Когда стих первый сумбур, оказалось, что Солженицын, вроде бы так вовремя приехавший, никому, в сущности, не нужен: использовать ни его самого, ни его идеи, ни даже его образ в политике никто особенно не собирался. Тем более, что некоторые из них (например, высказанная еще во время телефонного разговора с Ельциным в США в 1992 году мысль вернуть Курильские острова Японии) не вписывались даже в козыревское понимание внешней политики, которую позже иначе как пораженческой не называли.

Проехав по России от Владивостока до Москвы, Александр Солженицын остановился в Думе, чтобы очередной раз озвучить нелицеприятные суждения о думцах и парламентаризме.