Затопив печь и поставив вдолгую вариться в чугунке рожки, Виктор подсел к "Юнису". Начнем, что ли, потихоньку. Пальцы легли на клавиши. Машинка затарахтела, выбивая на вставленном в каретку белом листе первые буквы.
Названия пока не было. Ну и не страшно. Придумает еще. Например… "Из жизни Боголюбского угро". Или "Конец банды".
Впрочем, глава первая…
После третьей страницы пальцы уже устали. Ход у клавиш оказался непривычно тугим. Виктор и забыл, что печатать на "Юнисе" достаточно трудно для отвыкшего человека. Но ничего, ничего, навыки не пропадают.
Лента попалась хорошая, и литеры, прижимаясь к бумаге, оставляли после себя четкие оттиски. Виктор перелистывал тетрадные листы, заново примеряясь к словам и фразам. Где-то даже удивлялся самому себе. Все ж таки сукин сын. Повествование держало. А если текст держит за грудки самого автора, это что? Это, дорогие мои, годный текст.
Четвертый лист, пя… нет, половина пятого.
Давая отдых пальцам, Виктор проверил, как там, в чугунке, рожки, помешал, посолил, подумал: не с минтаем же их? Минтай, наверное, в подпол надо отправить, долговременным запасом. Непонятно, с чего вдруг он вообще загорелся минтаем? Да и капуста морская… Вот просто любитель капусты, хлебом не корми! Хватательный рефлекс, мать его.
Не откладывая дело в долгий ящик, Виктор спустился с консервами в кессон и поднялся назад со свиным паштетом. Нарезал хлеб. Приготовил маленький кусочек сливочного масла. Рожки дозревали, чугунок поплевывал водой через закопченную губу. Печь рассержено шипела и трещала прогорающими поленьями.
Он выловил рожки поварешкой на длинной ручке, белой горой навалил в миску, кусочек масла, полежав, на дымящейся вершине, желтыми ручейками проплавился куда-то вниз, к подножью. Виктор перемешал. Паштет — тонким слоем на хлеб. Не до жиру, конечно. Но. Приятного аппетита, Виктор Палыч.
Перепечатав затем еще пять страниц, он затопил баню. Пока нагревался бак с водой, перечитал, нашел две ошибки. Ладно. В бане долго хлестал себя старым, обтрепавшимся веником, по плечам, по ногам, потел, дышал жаром. Мыльная вода уходила в щели между досками. Шел обратно — парил.
Всю следующую неделю Виктор не показывался из дому.
Два дня ел рожки с паштетом. На третий день отварил картошки. На четвертый — мастерил бутерброды, вычищая холодильник. На пятый, возможно, постился.
Удивительно, его тоже никто не беспокоил. В окнах мелькали Лидия, Димка Елохин, Лешка Пахомов, но не стучали в дверь, даже к калитке не подходили, шли то к магазину, то по соседям. Дорога подсохла, вокруг расцвело и запахло, окно спальни щекотала ветками сирень.
В первый день после бани Виктор сделал восемнадцать страниц, во второй — двадцать пять, и такой темп держал до последней главы. На подушечках пальцев выскочили профессиональные мозоли. "Юнис" исправно заполнял листы буквами.
Фрол больше не снился и не появлялся ночью вживую.
На сто сорок шестой странице Виктор поставил точку и, пошатываясь, вышел на веранду, по ступенькам спустился в неожиданно солнечный день и сел на лавку. В голове было пусто, приятная усталость гуляла по рукам, сутулила плечи. Он долго смотрел в небо с раздерганными, несерьезными перышками облаков, а потом — на верхушки зеленеющего леса. Подорожник щекотал ступню.
Собственно, что дальше? — думалось ему. Или даже — кто следующий? Повесть для Димки есть, теперь надо что-то новое…
Ну да, глупо, какая-то совсем фантастика бродит в голове, но это знакомое сумасшествие, давно уже решено, с Фрола, что болезнь — тяжелая, поэтому и верить я могу, во что захочу. Если текст с прадедом, пусть фальшивым, как-то встряхнет Елоху, значит, я все делаю правильно. Поэтому следующий…
Виктор прислушался к себе.
Из глубины к векам всплыло имя, проступило неуверенным контуром, померкло и зажглось в полную силу.
Лидия.
Эх, прищурился он на солнце, ладно, я идиот, но что мне мешает написать и для нее? Даже — о ней. В идиотской надежде, что как-то сойдутся, сплетутся, прорастут одно в другое написанное и реальность. Может же быть? Может.
Конечно, мифотворчество, балансирование на тонкой грани между пошлостью лжи и опусканием деталей. Так и памяти человеческой свойственно приукрашивать прошлое и строить замки-реконструкции из напрочь позабытых событий. Здесь я не буду первопроходцем. Да, второй будет Лидия…
Облака в вышине таяли, остатки их сносило в сторону. Виктор подумал, что надо бы Потапычу проставиться, с него началось, с его слов: "Дерьмовую ты книжку написал".
Похолодало.
Виктор еще посидел, остро чувствуя в налетающем ветерке движение времени, затем вернулся в дом, собрал листы повести, накрыл титульным, на котором ручкой написал: "Дмитрий, это повесть о твоем прадеде", и уложил все в грязноватую картонную папку. Дальше оделся, нахлобучил шляпу-пирожок.
Мимо почти полегшего Дружковского сарая, повернув от магазина, знакомым маршрутом он дошел до кирпичных столбиков Елохинского дома, ощущая, как сквозь трепет ситцевых занавесок на него смотрит вся улица.