«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Примем во внимание такое наблюдение: «Как это ни странно для здравомыслящего человека, Печорин живет в мире предчувствий. Иногда он ошибается, как это было, когда он решил, что Бэла спасет его от тоски, или когда он думал, что погибнет на дуэли с Грушницким. Но гораздо чаще его предчувствия оправдываются»157. А. В. Западов рассматривает очерк Лермонтова «Кавказец» как своеобразный конспект его книги: «Для рядового кавказца черкешенка была мечтой. А герой нашего времени не привык встречать препятствий своим желаниям, по крайней мере, в общении с женщинами – и он себе черкешенку добывает, просто и дешево…»158.

И все-таки берусь настаивать: похищение Бэлы совершено Печориным не ради развлечения от скуки: это его последняя (ну, или предпоследняя, если припомнить путешествия) ставка в жизни: «Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою…» Ведь это ставка на спасение! Когда ставка оказалась бита, осталось только пассивное угасание.

А от чего спасается Печорин? Он измучен рефлексией, признаваясь: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия».

Есть ли надежда на исцеление? А вот и испробована любовь дикарки, естественного, природосообразного человека. Эти люди рефлексий лишены, для них многие ситуации не требуют индивидуального решения, цепочка «если – то» отработана традицией. Сравним причинно-следственную цепочку в поведении Казбича. Ему нанесли смертельную обиду, похитили коня-друга. Казбич, узнав, что его обидчик – Азамат, выследил и убил его отца. Эпизод персонажами обсуждается: «Он вознаградил себя за потерю коня и отмстил, – сказал я, чтоб вызвать мнение моего собеседника.

– Конечно, по-ихнему, – сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав».

Казбич предпочел бы расправиться с непосредственным виновником, да сыщи-ка теперь его! Казбич подозревает отца в сговоре с сыном, но дознания не проводит, решил и решил, за сына ответил отец. Горя от потери драгоценного коня не убавилось, но зато угрызений совести нет никаких.

Многозначительна попытка Печорина заключить союз с дочерью природы! Тут лермонтовский этюд о странном человеке (так определяет Печорина Максим Максимыч) вклинивается в огромный пласт мировой литературы, начиная с Руссо, о противостоянии человека, взращенного цивилизацией, человеку, верному своему природному началу. Тема подчеркнутого философского накала. (Так что философская проблема возникает отнюдь не только под занавес в «Фаталисте»).

Подобная ситуация в русской литературе особенно четко проработана в поэме Пушкина «Цыганы». Рассмотрим ее, заодно уточнив понимание героя. Белинский писал о двойственности художественного изображения Алеко: «думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко», поэт «вместо этого сделал страшную сатиру на него…» (VII, 386). Я полагаю, поэт сделал то, что собирался сделать, и создал «апофеозу» Алеко.

Алеко привлекает цельностью натуры. Из первых бурь он выходит твердым и стойким, с нерастраченным жаром души (в отличие от выгоревшего в таких испытаниях Пленника). Предыстория героя, по романтическим канонам повествования, не прорисована. Скупые намеки исчерпываются репликой Земфиры: «Его преследует закон…» – и тирадой героя:

О чем жалеть? Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди в кучах, за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов;

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Алеко делает свой выбор решительно и бесповоротно: он захотел быть цыганом – и пробует стать им. Но поэт любит парадоксы. Как только он впервые передает самочувствие Алеко в таборе (сцена третья), описание начинается неожиданной тревожной нотой:

Уныло юноша глядел

На опустелую равнину

И грусти тайную причину

Истолковать себе не смел.

Следом идут авторские вопросы: «Что ж сердце юноши трепещет? / Какой заботой он томим?» Ответы, хотя бы предположительные, заменяет песенка про беззаботную птичку божию, жизни которой уподобляется жизнь героя. Когда поэт возвращается к изображению Алеко, знак тревоги сохранен, но смягчен:

И в жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень.

Для предчувствий, кажется, и вовсе места не оставлено: «…он беспечно под грозою / И в вёдро ясное дремал».

Поэт вроде бы уклончив в изображении тревоги Алеко и коль скоро сводит описание к угасанию ее, кажется, не склонен ее преувеличивать. А между тем уклончивые описания притеняют утверждение весьма знаменательное, очень существенное:

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда,

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда…